Восьмая жизнь Сильвестра

– Ох, и зануда же ты, – сказала Варвара. – Птиц Влад каждое утро новых ловил. Ставил силок, клал слегка подтухшую рыбу для приманки. Сойка птица жадная, аппетит у неё отменный, а нюх как у собаки. На гнильё мигом попадается. Прежних птиц Влад при этом отпускал. А может, себе на завтрак жарил – этого я точно не знаю. В общем, поклонился он Батюшке, отправил сойку в дупло – чтобы самому не попасться, тельце на топор положил – да и пошёл затем в сторонку. Поститься. Два дня постился, на рассвете третьего вернулся, расчистил место для работы, поплевал на руки и начал без лишних слов Батюшку рубить. Древесина у ясеня оказалась твёрдая, звонкая. Точно по рельсу лупишь. После первых ударов топора лесной шум притих. Потом зашумело. Да не так, как раньше, а словно бы откуда-то издалека двинулись к Батюшке разъярённые гиганты. Хруст ломаемого дерева, топот тяжёлых шагов, посвисты какие-то, рёв нечленораздельный. Ветер в кронах завыл похоронной плакальщицей, сойки безо всякой падали отовсюду начали слетаться. А может, загодя. Рассаживались на деревьях вокруг ясеня, орали истошно. Скелет лося, который Копернин заранее отделил от намертво застрявшего в ветках черепа с рогами и в сторону оттащил, заворочался, загремел костями в попытках встать. Корни Батюшки вились совокупляющимися полозами, но в этот раз почему-то не могли понять, где обидчик, которого нужно хватать. Небо побагровело, словно при солнечном затменье.

Владу было страшно как никогда в жизни, но он рубил и рубил. Топот бегущих великанов слышался уже совсем рядом. Казалось, ещё минута, и они вымахнут из леса, чтобы растоптать кощунника, соревнуясь за право раздавить голову. Но тут наконец ствол надломился, и Батюшка величаво поплыл к земле, роняя в падении листья. Он не рухнул, а словно бы лёг на мягкую перину. За те секунды, пока дерево падало, листва – вся! – успела не только слететь с ветвей, но потемнела, иссохла и просыпалась на тело своего павшего хозяина уже прахом. Влад обессилено повалился рядом, почти такой же безжизненный, как ясень. И только лосиный костяк судорожно рыл травяную подстилку огромными копытами да громче прежнего орали сойки.

Очнулся Копернин уже в сумерках. Было совершенно тихо. Тело болело, будто избитое. Ладонь руки, которую он третьего дня прикладывал к стволу Батюшки, саднила – истончённая кожа на ней была сорвана во время рубки почти до мяса. Влад подтянул к себе топор и огорчённо присвистнул: доброе железо проржавело насквозь. Чем же я буду сердцевину добывать, подумал он. Порывшись в сидоре, нашёл сточенный хлебный нож, критически осмотрел слабое лезвие и отправился к поваленному стволу. Удивительно, но трудиться не пришлось совсем. От дупла до самой вершины Батюшку рассадила широкая трещина. В глубине её что-то светилось медово-жёлтым. Копернин опустил нож в расселину, подцепил нежные волокна сердцевины и вытянул наружу. Больше всего сердцевина напоминала сахарную вату и даже пахла похоже – мятой и ванилью, детством и походами на ярмарку. Влад положил волшебное лакомство на язык. Язык слегка защипало, горьковато-сладкая влага растаявших волокон частью стекла в горло, частью испарилась, охладив нёбо. Копернин убрал ото рта нож и смущённо, однако внятно проговорил:

– Слушай меня, Батюшка, и исполняй, что велю. Надоело быть чужим в бабьем царстве, игрушкой для непотребного баловства. Хочу быть как все, настоящим лесорубом.

Он ждал, что немедленно раздастся в бёдрах, тяжёлая тугая грудь наполнит узковатую рубаху, руки и ноги обретут мускулистую округлость, а предмет сладостного вожделения артельщиц навсегда втянется в чресла. Однако ничего этого не произошло. Копернин повторил требование, на сей раз громче и злее. И снова ничего не изменилось. Он потребовал желаемого в третий раз, уже криком. Отозвалось эхо, а больше ничего. Копернин помотал головой и вдруг расхохотался. Видимо, не это было моим настоящим заветным желанием, понял он. Себя-то я мог обманывать. Батюшку не обманешь. Ответом ему была вспышка яростного пламени. Мёртвый ясень занялся сразу весь, от подсечённого комля до последней веточки – но не жаром пыхало от ревущего огня, а свежей прохладой. Влад не стал дожидаться, пока догорит, подобрал сидор и ушёл.

В артель он вернулся спустя неделю. Плутал по знакомым, вроде, местам, словно бестолковый городской житель, аукал, выворачивал одежду на левую сторону, чтобы умилостивить лесовика, но лагерь так и не нашёл. К счастью, набрёл на чугунку, а там, опять же на удачу, двигался пустой состав. Солдатики приняли его без слов, накормили кашей с мясом, напоили сладким чаем и выдали выцветшую, но чистую «хэбэшку» взамен порванной одежды. Пытались выспрашивать, но, наткнувшись на стену не агрессивной, но стойкой немоты, быстро отстали.