Восьмое Небо

Он пожал плечами, и вновь этот жест показался ему не таким простым как обычно. Даже здесь, на высоте в шестьсот с лишним футов, любое движение требовало в два раза больше усилий, чем обычно. Марево высасывало силы так быстро, что тело оплывало на глазах, превращаясь в вялую пустую оболочку сродни теряющему воздух аэростату.

— Наверно. Хотя… Есть у меня одна мысль на этот счет. Пожалуй, ее даже можно назвать планом.

— План? — глаза Тренча загорелись двумя едва видимыми огоньками. Никакого сравнения с обжигающим оком абордажного голема, — Какой?

— Да в общем-то он не так уж и сложен. Этим и подкупает. Как по мне, чем проще план, тем лучше. Лучший план в мире — такой, которой не заставляет меня вылезать из гамака. Но мир несовершенен, приятель, когда-нибудь ты в этом убедишься…

Но Тренч не был настроен на болтовню.

— Что нам надо делать? — только и спросил он.

— Ничего особенного, — Габерон подарил ему улыбку, похожую на сложный коктейль из числа тех, что умеют готовить лишь в тавернах славного острова Курбэ — щепотка снисходительности, унция превосходства, пол-пинты неразбавленного оптимизма и несколько драхм сарказма на кончике ногтя, — Ждать.

Тренч уставился на него, испытывая явное замешательство, словно пытался понять, можно ли верить собственным ушам и не может ли это быть каким-то трюком Марева, исказившим услышанное.

— Ждать? — наконец спросил он, — Мы и так ждем несколько часов. Чего ждать еще? Пока Марево не сожрет нас с потрохами?

— Однажды я съел на каком-то каледонийском острове заливного пескаря с хреном. Он сразу показался мне подозрительным, но очень уж хотелось есть. Съесть-то я его съел, но потом еще два дня этот пескарь из меня выходил, причем выбирая для этого самые неожиданные пути. Это я к тому, приятель, что даже если тебя сожрали, еще не все потеряно.

— В голове гудит, как в котле на полном давлении, — пожаловался Тренч, — Я тебя не понимаю.

Габерон пренебрежительно хмыкнул.

— Так я и думал. Тогда объясню по-простому, как если бы объяснял Мистеру Хнумру. Мы погружаемся в Марево со скоростью полтора фута в минуту. Марево вечно голодно, оно не разбирает, что лезет ему в пасть. Оно любит плоть живую, оно любит плоть мертвую, оно любит дерево, что угодно, но больше всего оно любит… что?

Тренч в замешательстве потер подбородок.

— Магию?

— Совершенно верно, господин бортинженер, — Габерон поощрил его снисходительной улыбкой, — Больше всего Марево любит магию в любом ее проявлении, даже если это зачарованные щипчики для завивки ресниц.

— А что, есть такие?

— Есть. Но тебе не обязательно знать, откуда мне это известно. А теперь подумай, что такое голем. Всего лишь механическая кукла с подобием магического сознания.

Глаза Тренча загорелись. Понял, значит.

— Он тоже… сломается? Как гомункул.

Габерон убежденно кивнул.

— У нас на флоте это называлось «протухнет». Любая магическая вещь, погруженная в Марево, неизбежно протухнет. Марево выпьет из нее все чары, а оставшееся исказит до неузнаваемости, так уж оно устроено. Голем — это сложный клубок чар в тяжелом доспехе, только и всего. Значит, нам надо лишь дождаться, когда он протухнет.

Свет в глазах Тренча немного потускнел.

— А если мы… протухнем прежде? Мы на палубу ниже него.

— Зато он уязвимее. У нас есть шанс продержаться дольше. Считай это соревнованием. Кто выдержал дольше, тот и победил.

— Не лучший план, — вяло заметил Тренч, кутаясь в свой плащ, — Сколько еще мы выдержим?

— Ха. Просто в силу ограниченного кругозора ты не способен увидеть всех его достоинств.

— Достоинств? Каких?

Габерон достал из кармана пилку и подмигнул Тренчу:

— Например, я могу наконец без помех заняться своими ногтями.

* * *

В памяти Габерона осталось множество самых разных ночей, наполненных самыми разными воспоминаниями, запахами и ощущениями. Но эта ночь оказалась длиннее и страшнее всех прочих неприятных ночей, вместе взятых.

От навалившейся тошноты стягивало нутро, и каждый приступ оставлял после себя мучительную жгущую боль. Габерон глубоко дышал, стараясь не подать виду, как тяжело ему это дается, и знал, что мучается не один. Посеревший от напряжения Тренч скорчился у другого борта. Где-то на капитанском мостике точно так же мучилась капитанесса, и Габерон был даже благодарен Розе за то, что не может ее видеть. Несколько раз он порывался было вызвать гомункула, но всякий раз не решался. Он не хотел слышать голос Алой Шельмы, проникнутый мукой. Не хотел слышать ее стоны. Лучше уж слушать скрип, который издают собственные зубы, стираясь друг о друга.

Время текло медленно, как балластная вода из крохотной пробоины, иногда даже казалось, что оно не течет вовсе, что здесь, в липкой глубине Марева, никакого времени вовсе нет. Сперва Габерон то и дело открывал часы, потом понял, что это лишь преумножает пытку — и сунул их в дальний карман.

Каждый фут Марева приносил новую пытку. Здесь, на высоте ниже пятисот футов, уже не было «кальмарчиков» и «трюмных строп». Здесь открывали пасть те порождения Марева, о которых Габерону не приходилось даже слышать.