Восьмое Небо

На смену стихшему голоду пришла смертельная усталость, тяжелая и изматывающая. Подобной усталости Габерон не знал даже в юности, когда приходилось по двадцать часов работать на палубе или шнырять по рангоуту. Бывали дни, когда он не мог разогнуться, так трещала спина, или взять в руки ложку — ныли кровоточащие мозоли. Бывало и так, что приходилось отстоять две вахты подряд — и тогда он превращался в бездумное и безвольное существо, не более разумное, чем мешок муки. Но Марево знало еще одну грань усталости, невозможную и непредставимую в человеческом мире.

На грудь взгромоздилась заполненная камнями бочка, фунтов пятьсот, не меньше. Кости скрипели друг о друга при малейшем движении. Попытка шевельнуть головой была похожа на смертельную пытку, а глаза, казалось, скрипели в глазницах всякий раз, когда требовалось перевести взгляд. Он не просто устал, он был измотан до такой степени, что сам себе казался куском ветхого каната, завитого хитрыми матросскими узлами. Сердце тяжело колотилось в груди, гоняя ставшую сверхтяжелой и густой, как патока, кровь. Легкие натужно ворочались в груди, втягивая в себя крошечные порции воздуха. Убийственная усталость — вот как это называется.

Еще одним испытанием были урожденные обитатели Марева, спешащие оглядеть свои новые покои на правах новых хозяев. Они забирались вниз поодиночке и небольшими стайками, и некоторые из них выглядели так отвратно, что Габерон предпочел бы считать их очередными галлюцинациями. Вытянутое тело малоглазого макрусуса походило на чью-то оторванную голову с раззявленной широкой пастью, от его задумчивого скользкого взгляда невольно хотелось вжаться в металлический борт всем телом. Юркие патагонские клыкачи забрались сразу целой стаей и теперь деловито обследовали дно, не обращая ни малейшего внимания на сжавшихся людей. С их точки зрения, пожалуй, люди были малоинтересным предметом для изучения — всего лишь хрупкие организмы, чья жизнь исчисляется считанными часами… В самых темных углах беспокойно шевелились в поисках добычи мешкороты — бесформенные кожистые бурдюки с узкими щупальцевидными хвостами.

Любое существо, здесь, в глубине Марева, казалось пришельцем из тех темных отсеков разума, где размещаются самые страшные кошмары. И чем ниже они опускались, тем меньше они делались похожими на привычных рыб и моллюсков, теряя привычные очертания, обрастая отвратительными конечностями, щеря в презрительных улыбках полупрозрачные зубы…

Словно насмехаясь над ним и его беспомощностью, голем грохотал на мидль-деке:

— Миссис Ферлингейл, как ваша экономка я просто вынуждена сообщить о том, что маленький палисадник позади дома окончательно пришел в запустение. Возможно, нам стоит приложить силы, чтоб привести его в надлежащий вид…

Спустя минуту, когда Габерон изнывал от холода, точащего пальцы подобно жадной рыбьей пасти, голем уже бормотал заискивающим тоном, едва слышимым за грохотом его тяжелых ног:

— Да ляжет на вас тень Розы, сэр… Никуда я не отлучался, сами извольте видеть, и портера тоже не пил. Спросите Байдла из второго цеха, вот он туточки… А если и отходил, то за масленкой — сами глядите, с этой передачей без унции масла никакого дела не сладить… Нет, сэр, даже и дремать не думал. Да и как в таком аду, извиняюсь, дремать возможно?.. Старик Тамплтон свое дело знает, да, сэр. Уж получше этого молодняка, что в четвертом цеху. Распустили хвосты что твои мандаринки[80], шляпами украсились, а как подшипник смазать, так это старик Тамплтон иди…

Тренчем тем временем овладел припадок жуткого, неестественного веселья. Глядя на Габерона незнакомым пьяным взглядом, бортинженер хлопал себя руками по коленям и смеялся так, что делалось не по себе. От этого смеха у него запрокидывалась голова и лязгали зубы, и выглядело это так, будто инженера беспрестанно бьет сильными гальваническими разрядами. В конце концов, Габерону пришлось схватить его и прижать к полу, чтоб тот не сломал себе шею.

— Никогда! Слышите, никогда! — продолжал разглагольствовать голем на мидль-деке, — Я был знаком с этим сопляком еще в бытность вторым лейтенантом на гангутской «Рыбешке»! Он плут, подхалим, угодник и, в конце концов, отвратительный навигатор! Это, конечно же, его прожект? Нет! И слушать не стану! Извольте!

«Слабеет, — обессилено подумал Габерон, кусая себя за палец, чтоб вернуть хоть на секунду ясность мыслей, — Сдает проклятая железяка. Интервалы стали меньше, и несет его все сильнее…»

Он уже не просто декламировал отрывки из несуществующих жизней, он стал полностью вживаться в роль, причем мог по ходу повествования менять их с необычайной легкостью, с которой обычные люди меняют перчатки.