Восьмое Небо

Промежутки между новыми приступами становились все короче, а может, Габерону это лишь мерещилось — он был настолько вымотан, что даже концепция времени иной раз казалась слишком сложной для разумения. Время от времени он смотрел на часы, но больше по привычке, чем по необходимости — истощенный Маревом мозг не способен был сложить и двух яблок. Часы показывали три часа ночи с четвертью, но Габерон не мог вспомнить, что это значит. Тем более, не мог он высчитать высоту. Каждый раз, когда он пытался, у него получались разные цифры, и чем дальше, тем причудливее.

Во время одного из приступов он вдруг обнаружил, что весь состоит из цифр. Его плоть, его кожа, его пальцы, его внутренние органы — все стало огромным ворохом переплетенных между собою цифр, живущих по своим странным правилам. Цифры менялись, съедали друг друга, терпели непонятные преобразования, причиняя Габерону неизъяснимые страдания — он чувствовал себя так, точно все клеточки его тела взбунтовались и теперь тянут в разные стороны…

Габерон не помнил, как пришел в себя, не помнил, что с ним происходило. В какой-то момент он просто обнаружил свое тело лежащим на палубе, как сверток с негодной парусиной. Вокруг была темнота, жаркая и сухая, невыносимо хотелось пить. Габерон приподнялся на локте. Он ощущал себя, как человек, вынырнувший из черной бездны — и тело и сознание были столь дезориентированы, вымотаны и перепутаны, что несколько минут он просто пытался собраться с мыслями.

— Эй, приятель… Живой? — окликнул он Тренча.

И услышал голос, больше похожий на шорох мешковины:

— Габбс, ты?

— Я.

— Мы еще живы?

— Не уверен.

За несколько последних часов Марево прилично потрепало его тело, но куда хуже оно обошлось с разумом. Собственное сознание сейчас казалось Габерону брошенным кораблем-призраком. Безлюдной шхуной, на которой не осталось и следа человеческого присутствия, лишь какая-то липкая, приторно пахнущая дрянь, запачкавшая все отсеки и палубы… Трюмы, где полагалось находиться воспоминаниям, были полны звенящей пустотой, паруса порваны в клочья, руль перебит. Габерон не имел ни малейшего представления, что пережил за эту ночь, но всякий раз, когда пытался вспомнить, мозг словно обжигало изнутри.

Габерон на ощупь вытащил из кармана часы и выругался. Они были разбиты вдребезги, прочный корпус погнулся, сложные механические потроха звенели внутри россыпью железной трухи, а стрелки превратились в пружины. Кто-то хорошо постарался для того, чтоб уничтожить хитрый механизм. Возможно, он сам в припадке неконтролируемой ярости бил ими по палубе? А может, Тренч?..

Габерон швырнул часы в угол и встал. Это далось ему непросто. Вспоминая, как ходить и как переносить центр тяжести, он словно учился управлять кораблем незнакомой конструкции, к тому же, жестоко изношенным и едва держащемся курса.

— Гомункул, — прохрипел Габерон, держась рукой за борт, — Связь с…

— Принимая ваше наивысочайшее пожелание, кармически обособленное в гипоаллергенную составляющую воздушного спектра, следует концентрически абстрагироваться от идиосинкразических капиталов, способствующих вызреванию травоядного нигилизма…

— Готов, — Габерон презрительно сплюнул, и даже это далось ему с трудом, во рту было сухо, как в пустой топке, — Кажется, наш гомункул только что самовольно покинул свой пост.

Протух. Рехнулся. Выжил из ума.

Сложная магическая конструкция оказалась сродни часам — не выдержала затянувшейся пытки. Погибла, испытав на себе разрушающее воздействие хаотической и безумной силы Марева.

«Теперь от него никакого толку, — вяло подумал Габерон, — Теперь не то что кораблем управлять, он и яйца сварить не сможет…»

Единственным, кто не собирался сдаваться Мареву, был голем. Как и прежде, он измерял шагами мидль-дек, время от времени замирая и изрекая очередную бессмыслицу:

— …рассмотрим пример с равенством отрезков на обеих секущих между собой, в противном случае данное утверждение становится неверным…

Тренч выглядел не лучше. Помятый и потрепанный, в своем мешковатом плаще, он напоминал обломок кораблекрушения, обернутый брезентом. Но когда он поднял голову, стало видно, что лицо у него вполне человеческое, разве что ужасно бледное и с глубокими синяками под глазами, каких не бывает даже у отстоявших три вахты подряд.

— Габбс?..

— Порядок, — Габерон подмигнул ему и упал рядом. Собирался присесть, но подвело вдруг правое бедро, — Ну у тебя и вид, приятель.

— Мне плохо, — сонно пробормотал Тренч, — Наверно, я умираю. На какой мы высоте?

— Понятия не имею, — беспечно заметил Габерон, — Часов у нас больше нет. Так уж вышло. Думаю, приближаемся к трем сотням.

— А три сотни…

— Это смерть, — просто сказал Габерон, — Уже не смерть сознания, а смерть плоти. Ниже трехсот растворяется даже дерево. К тому моменту Марево успевает выжать из своих жертв все до капли. Это даже не убийство, по сути. Всего лишь утилизация отходов.