Воспоминания: 1826-1837

Через восемь дней после своего приезда император открыл заседания Сейма в той форме, которая была предусмотрена конституцией. В палате депутатов великий князь Константин занимал место депутата от предместья Праги. Он привел меня с собой и посадил рядом для того, чтобы я увидел этот ужасный фарс (как он громко сказал к большому неудовольствию поляков). Был приглашен член Сената князь Чарторыйский, который произнес достаточно долгую речь, сводившуюся в основном к похвалам в адрес императора Александра — основателя благополучия и восстановления королевства. Чарторыйский присвоил себе лестный титул друга этого государя, хотя в следующем году он без тени стыда перед этим же бунтующим собранием заявил, что всю свою жизнь ошибался, даже когда благодаря доверию своего друга-государя получил портфель министра иностранных дел. В конце он предложил Палате депутатов назначить депутацию, в которую входил бы и великий князь Константин, с целью совместно с представителями Сената должна была выразить уважение королю и сообщить ему о том, что оба депутатских корпуса готовы к встрече с ним. В сопровождении всего двора и военной свиты император и императрица прибыли в тронный зал. Как и в день коронации трибуны были заполнены самыми знаменитыми и элегантными дамами. После того, как все заняли свои места, император своей речью объявил об открытии Сейма. Эта речь вызвала всеобщее одобрение. Все были восхищены его прекрасной осанкой, звучным голосом, казалось, что все окружавшие испытывали к нему живейшую преданность. Первым же вопросом, который был поднят в Палате депутатов этим же вечером, был вопрос о добровольном основании на средства края памятника в память о восстановителе и благодетеле Польши императоре Александре. Единодушным голосованием проект был одобрен и утвержден. На большом обеде у маршала Сейма собрались все находившиеся в Варшаве значительные лица и все депутаты. На нем также присутствовал император. В его честь слышались здравицы, и банкет окончился со всей сердечностью и всеми приличиями, какие только можно было желать. Все блестящее общество было вновь собрано на прелестных балах в Лазенках, которые столь же украшала прекрасная погода, сколь и значительное влияние прекрасной части населении Варшавы. Председатель Совета граф Замойский имел честь принимать в своем доме на великолепном балу императорскую чету, а также всех иностранцев, кого привлекла Варшава присутствием императора и делами Сейма.

Все казалось спокойным, однако среди делегатов стала формироваться оппозиция. Говорили о представлениях в адрес короля, о несправедливых действиях великого князя, о слишком больших военных расходах. Политические партии оживились, но ничто не указывало на агрессивные замыслы против священной фигуры государя. Всегда честный и лояльный во всем своем поведении, император пожелал дать этому лишнее доказательство и полностью отказаться от какого-либо влияния на ход работы Сейма. На то время, пока должны были продлиться заседания органа национального представительства, он уехал не только из Варшавы, но и из Польши. Императрица направились в Фишбах в Силезии, где для встречи с ней собралась прусская королевская семья, и император направился по дороге в Брест-Литовск[5]

.

На последней станции Пулавы, где обычно жила старая княгиня Чарторыйская, которая служила прибежищем для всех польских недовольных и интриганов, какой-то человек во фраке от имени княгини пригласил императора остановиться в ее жилище. Дивленный до глубины души такой вольной манерой приглашать своего государя, император вежливо отказался и продолжил путь. Совсем недалеко от Пулавы нужно было на лодке переплыть Вислу. На другом берегу, мы увидели много собравшихся людей, а после высадки на берег появилась старая княгиня, которая лично повторила свое приглашение. Сняв головной убор из-за палящего солнца, император вежливо отказался, так как он не мог задерживаться в дороге в связи с тем, что великий князь Константин будет ждать его с раннего утра в месте ночевки. Имевшая вид злобной колдуньи старуха продолжала настаивать, и, наконец, сказала: «Вы мне сделали больно, я не забуду этого всю мою жизнь». В это время для того, чтобы положить конец этой нелепой сцене, я приказал ускорить запряжку коляски. Император поклонился и уехал. Сколь бы малозначимой не показалась эта сцена, она ускорила революционные события, разразившиеся несколько месяцев спустя. Ненависть, которую эта старуха все время испытывала к России, запылала с новой силой, и она усердно разожгла гневом все слабые польские головы. Вечером мы приехали в Седлец, где на утро следующего дня великий князь представил императору дивизию улан польской армии[6].