Воспоминания благовоспитанной девицы

Несмотря на конформизм, книги расширяли мой кругозор. Кроме того, я простодушно дивилась колдовству, превращавшему печатные знаки в текст, в рассказ. У меня возникло желание попробовать обратный процесс. Я села за свой маленький столик и стала записывать фразы, приходившие мне в голову; чистый лист бумаги начал покрываться лиловыми строчками; получалась история. Тишина прихожей вокруг меня обратилась торжественным безмолвием: я священнодействовала. Я не искала в литературе связи с реальностью, поэтому мне не пришло в голову пересказывать то, что со мной случилось или что я видела во сне. Мне нравилось строить из слов, как я строила когда-то из кубиков. В своих опытах я опиралась только на книги, никогда — на мир в сыром виде; я подражала. Первый мой опус назывался «Несчастья Маргерит». Героическая эльзасская девочка, потерявшая отца и мать, переправлялась через Рейн в сопровождении своих младших братьев и сестер; они пытались добраться до Франции. Я с разочарованием узнала, что Рейн протекает не там, где мне было надо, и роман застопорился. Тогда я взяла за образец «Семейство Сельдерей», которое в нашем доме очень любили: месье и мадам Сельдерей с двумя дочерьми соединяли в себе все отрицательные черты нашего собственного семейства. Однажды вечером мама с одобрительным смехом прочла папе мой опус, который я назвала «Семейство Корнишон»; папа улыбнулся. Дедушка подарил мне толстую, по-настоящему сброшюрованную книгу в желтом переплете, но с чистыми страницами; тетя Лили переписала в нее мое творение своим четким почерком пансионерки. Я с гордостью рассматривала эту почти настоящую вещь, которая была обязана мне своим появлением на свет. Потом я сочинила еще пару историй, но они не имели того же успеха. Иногда я придумывала только названия. На каникулах в деревне я играла в книжный магазин: серебристый лист березы назывался у меня «Лазурная королева», блестящий лист магнолии был «Цветком снегов»; я со вкусом раскладывала книги на воображаемом прилавке. Я сама не знала, чего бы я больше хотела в будущем, писать книги или продавать их, но для меня во всем мире не было ничего более ценного. Мама брала книги в читальном зале на улице Сен-Пласид. Нескончаемые коридоры от пола до потолка, заставленные толстыми томами, терялись в глубинах библиотеки, подобно тоннелям метро; они были отделены от посетителей непреступными барьерами. Работавшие там старые девы в блузках с высокой стойкой всю свою жизнь таскали взад-вперед черные фолианты, помеченные оранжевым или зеленым треугольником, на котором было написано название; я завидовала им. Все, что когда-либо было написано, пряталось под этими однообразными сумрачными обложками и ждало своего часа, своего прочтения. Я мечтала потеряться в пыльных лабиринтах библиотеки и никогда не выходить наружу.

Приблизительно раз в год мы ходили в театр «Шатле». Муниципальный советник Альфонс Девиль, у которого папа в годы их общей адвокатской карьеры служил секретарем, предоставлял в наше распоряжение муниципальную ложу. Из нее я увидела «Погоню за счастьем»^{41}

, «Вокруг света за восемьдесят дней^{42}

» и другие феерические постановки. Я была в восторге от пунцового занавеса, огней, декораций, балерин в пачках, подобных распустившимся цветам; сюжет того, что происходило на сцене, мало занимал меня. Актеры казались мне одновременно и слишком и недостаточно реальными. Самые пышные театральные костюмы меркли в сравнении с драгоценными камнями, описанными в сказках. Я хлопала в ладоши, бурно выражала свой восторг, но в глубине души предпочитала тихое уединение с текстом.

Кино родители считали вульгарным развлечением. Чарли Чаплина они находили чересчур ребячливым даже для детей. И все же, когда один папин друг раздобыл нам пропуск на частный просмотр и мы увидели фильм «Дружище Фриц»^{43}

, все сошлись во мнении, что это очень мило. Еще через несколько дней мы точно так же попали на «Короля Камаргии»^{44}. Герой был помолвлен с крестьянкой, нежной и белокурой; однажды, прогуливаясь верхом по берегу моря, он повстречал цыганку, совершенно нагую, со сверкающими глазами; цыганка ударила по морде скакуна, отчего наездник долго не мог прийти в себя; потом он закрылся с черноволосой красоткой в избушке посреди болота. Тут я заметила, что мама с бабушкой испуганно переглядываются; их беспокойство насторожило меня, и я догадалась, что фильм не предназначен для моего возраста, — почему, я так и не поняла. Откуда мне было знать, что, пока белокурая невеста бегала по болоту и тонула, в хижине совершался страшнейший из всех грехов. Гордое бесстыдство цыганки оставило меня равнодушной: я встречалась с более чувственной наготой в «Золотой легенде»^{45} и в сказках каноника Шмидта. Так или иначе, в кино мы больше не ходили.