Воспоминания: из бумаг последнего государственного секретаря Российской империи

В Романово-Борисоглебском уезде на пристани его встретил уездный предводитель дворянства – полуглухой, дряхлый старичок, явно не способный ни к какой ответственной роли и с трудом объяснявшийся при помощи слухового рожка. В Ростове Великом уездный предводитель дворянства Энгельгардт – врач по образованию – совмещал обязанности предводителя с вольной акушерской практикой в своем уезде. Остальные впечатления дворянской жизни в уездах, за малыми исключениями, были того же порядка. Всюду чувствовалось дворянское оскудение, и материальное, и личное, не оказывалось ни людей для службы, ни средств у них. Наряду с этим [наблюдалось] растущее богатство фабричной аристократии: прекрасные дома, больницы, приюты, школы, пышные обеды и приемы, явное обилие денег, заискивающая заносчивость новой знати, начинавшей чувствовать себя первенствующим сословием.

Плохое, а на фабриках старозаветных купцов, например, братьев Моргуновых, отвратительное положение рабочих, хмурые лица, местами косые взгляды придавали неприглядный оттенок многим впечатлениям, хотя, конечно, все это яснее бросалось в глаза нам, свите, шедшей сзади, где официальная улыбка уже сбегала с лица. «Собачья свадьба», – крикнул кто-то из толпы вслед нашему каравану, когда мы проезжали через какой-то рабочий поселок.

Особенное впечатление произвел на Сипягина волостной старшина знаменитого кустарного села Павлова, Нижегородской губернии, встретивший его на пристани во фраке. Сипягин даже отшатнулся, так был поражен этим зрелищем. В том же селе прием местных нотаблей[59]

и завтрак происходили в доме того же старшины, которого поэтому волей-неволей пришлось посадить за стол. Сипягин морщился, но все же переломил себя и, выходя из-за стола, благодарил хозяина и даже подал ему руку. Это было с его стороны большой уступкой новым веяниям. Крайне неприятно поразил Сипягина и вид «Вестника Европы»[60], который оказался на столе у старшины.

Единственной светлой точкой на общем фоне грустных впечатлений был дворянский обед во Владимире, во время которого играл помещичий струнный оркестр, вероятно последний в этом роде, принадлежавший какому-то отставному гусару, кажется, Храповицкому, и все было очень нарядно и торжественно. Сипягин был так растроган, что на несколько минут утратил обычную свою сдержанность и сановитость, стал поводить под музыку плечом и пританцовывать. При выходе у крыльца – хмурая и враждебная толпа любопытных, и сразу было видно, что не Штюрмер тут губернаторствует.

К числу комических по неожиданности впечатлений относилась и беседа Сипягина с крестьянами-переводчиками. В Ярославском уезде имелось несколько сел, усвоивших своеобразный отхожий промысел – службу переводчиками в иностранных портах: в Швеции, Норвегии, Англии, а также Финляндии, куда они отправлялись на обучение мальчиками и откуда приезжали от времени до времени на побывку, а когда прикопляли денег и приходили в возраст, то окончательно возвращались домой и садились на хозяйство. Переводчики эти были представлены Сипягину как живое доказательство талантливости русского человека.

Их проэкзаменовали, и они твердо отвечали на разных языках. Большинство обучалось своему ремеслу в Финляндии. «Ну что, плохо там было, утесняли вас?» – спросил Сипягин. «Никак нет, – последовал ответ, – очень даже хорошо, жили свободно, порядки хороши, много лучше наших».

Месяца четыре по возвращении из поездки Сипягина Г. Г. Савич и я строчили всеподданнейшие отчеты о ней. Получилось несколько обширных фолиантов, в которых изложены были впечатления министра по всем отраслям управления, отмечены в подробности все останавливавшие на себе его внимание вопросы и вытекавшие отсюда его предположения. Создан был целый план законодательных и административных работ, на осуществление которых требовались бы долгие годы. Все это Сипягин тщательно рассматривал и исправлял и затем представил его величеству для прочтения.

Что он докладывал государю на словах в дополнение к официальному отчету и что говорил о вынесенных им впечатлениях, не знаю, но нам, спутникам, при расставании в Москве он определил их словами: «Мы стоим на вулкане». Слова эти показались нам большим преувеличением, но теперь вижу, что он правильнее нас расценивал положение.