Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

На пути между Шавлями и Ковно мы остановились в одном городишке (местечке), чтоб пообедать в жидовской корчме, носившей название трактира, или, как говорят поляки, в обержи (auberge

[1923]), потому что тут был бильярд. Известно, что у жидов не соблюдается в браках никакой соразмерности в летах относительно к мужескому полу и что двадцатилетних девушек выдают замуж за двенадцати– или тринадцатилетних мальчиков по фамильным или денежным расчетам. Сын содержателя корчмы, в которой мы остановились, мальчик лет двенадцати, хилый и чахлый, был женат на красавице лет двадцати двух, проворной, ловкой жидовке, которая помогала в хозяйстве своей теще. Мой спутник был также молодец собою, красавец, говорун и умел, как говорится, выказать копейку ребром. Он нашел средство переговорить с красавицею и объявил мне, что остается на несколько дней в этом местечке, убеждая меня не оставлять его. Не имея надобности торопиться, я согласился, намереваясь воспользоваться случаем, чтоб осмотреть католический монастырь, в котором была старинная библиотека и школа. В это время я занимался историей водворения лютеранизма в Польше, и мне хотелось переговорить с каким-нибудь из ученых монахов, потому что в этом монастыре была главная оппозиция противу водворения в местечке Кейданах[1924]

князем Радзивиллом шотландских выходцев – протестантов, оставивших отечество при английском короле Якове Первом, во время религиозных смут в начале семнадцатого века[1925]. На другой день я пошел в монастырь, был весьма ласково принят настоятелем и после осмотра классов и библиотеки приглашен им к обеду. Пока я занимался историческими расспросами, товарищ мой выдумал историю другого рода. Когда я возвратился в корчму, он стал просить и заклинать меня отправиться немедленно на перекладных на первую станцию (это было около семи часов вечера) и ждать его, убеждая притом не расспрашивать о причине, которую я узнаю при свидании на станции. Я согласился, послал за почтовыми лошадьми, уехал и, прибыв на первую станцию, лег спать. Часа в три утра слуга моего товарища разбудил меня и сказал, что барин ждет меня в экипаже. Я вышел. Бричка была наглухо закрыта, как во время сильной бури, хотя погода была прекрасная. Я заглянул внутрь брички – и отступил с удивлением! Рядом с моим спутником сидела красавица-жидовка, сноха трактирщика. Ветреница была весела и, будто закрываясь от меня платком, лукаво улыбалась. «В своем ли ты уме, – сказал я по-французски товарищу, – и подумал ли о последствиях?» – «Какие тут размышления, – возразил он, смеясь, – только бы добраться до Ковна, а там перепрыгнем за границу – и все кончено!» – «Но что же ты сделаешь с этою несчастною?» – сказал я. «Какое тут несчастье; ведь я не насильно взял ее, а добровольно, и хорошенькая бабенка нигде не пропадет… Садись, – примолвил он, – места довольно для троих». Я велел моему мальчику ехать за нами на перекладных, а сам сел в бричку, и мы поскакали. Три станции гнали мы во весь опор, расточая деньги, угрозы и побои, а на четвертой станции остановились, чтоб подмазать оси, которые два раза загорались, и подкрепить наши силы пищею. Станцию содержал жид, и все семейство завопило, когда увидело прекрасную Рифку в нашей компании. Рифка не растерялась, вошла в комнату с гордым видом, несколько театрально, и сказала знакомым ей хозяину и хозяйке, что она уже христианка. Мы велели подать все, что есть съестного, и сели за стол. Рифка ела все, не разбирая, что

треф, а что кошер

[1926], и в это время слуга моего товарища известил нас, что бричка требует небольшой починки. Делать было нечего. Вдруг часа через два после нашего приезда, когда уже стали впрягать лошадей в наш экипаж, подъехали к крыльцу три брики с жидами. Их было до двадцати человек. Товарищ мой оставил меня с Рифкою в комнате и побежал к бричке за нашими саблями и пистолетами. Настала кутерьма, которую неможно изобразить! Жиды кричали, вопили, рвались в бой, чтоб силою отнять красавицу, но ничего не могли сделать. Слуга моего товарища с охотничьим штуцером и мой мальчик с пистолетом оставались при бричке для ее охранения, а мы с тремя пистолетами и парою сабель находились в комнате, в которой было всего два окна. Дверь заперта была снутри задвижкою. Товарищ мой объявил осаждающим, что при первом насильственном их движении мы станем стрелять и рубить насмерть. Жиды хотели склонить ямщиков деньгами на свою сторону, но не успели в этом. Ненависть к жидам в литовском крестьянине сильнее всех других страстей, и напротив, ямщики объявили, что они не позволят обижать панов. Толпа ямщиков стала возле брички на помощь нашим людям. Пошло на переговоры. Жиды объявили, что Рифка взяла с собою весь свой жемчуг на значительную сумму, преувеличенную жидами до ста тысяч рублей, и деньги, бывшие в кассе трактирной. Мой товарищ отвечал, что это до него вовсе не касается и что он согласен, чтоб Рифка возвратила деньги и жемчуг. Но Рифка на это не согласилась, утверждая, что жемчужные повязки, серьги и прочее составляют ее собственность и что денег она не брала из кассы. Раввин произнес под окном трогательную речь, но Рифка пребыла непоколебимою. Тесть Рифки объявил, что он уступает нам весь жемчуг Рифки с тем, чтоб мы отдали ее, и за это товарищ мой швырнул в него костью от съеденного нами телячьего жаркого и подбил ему глаз. Наконец лошади были впряжены в нашу бричку, и мы прошли чрез толпу жидов, расступившихся перед грозным дулом наших пистолетов, сели в экипаж – и поскакали. Жиды следовали за нами в нескольких верстах. Более всего мы удивлялись тому, что жиды не заезжали вместе с нами на станции, но останавливались в виду и тогда уже приближались к воротам, когда мы трогались с места. Очевидно было, что они решились ехать за нами до Ковна, и это беспокоило меня, потому что я предвидел последствия, но из ложного стыда не мог оставить товарища в опасности, хотя мне весьма легко было бы отстать от него и ехать по моей подорожной.