Воспоминания о Корнее Чуковском

Когда-то мне пришлось прочесть старый одесский дневник Чуковского 1901 год. Этот дневник почему-то оказался в "Пенатах" Репина и вместе с другими бумагами попал в архив Академии художеств. Начальницей архива была в то время моя двоюродная сестра А. М. Смирнова. Так как на дневнике не было никаких "опознавательных" обозначений, то она попросила меня и Халтурина выяснить, что это такое. Мы без труда установили, что дневник принадлежит Чуковскому, уговорили сестру изъять его из репинских бумаг, ибо он не имел к ним никакого отношения, и впоследствии дневник был возвращен Корнею Ивановичу, которому мы о нем рассказали.

Я просматривала этот дневник с большим волнением: так интересно было почувствовать юношу Чуковского, его занятия, окружение, его тогдашние мысли. Наряду с конспектами прочитанных книг (довольно обычных для времени и возраста), наряду с черновиком "сочинения", написанного по заказу ученицы епархиального училища, были заметки о болезни матери, о том, что подаренные ею в день рождения три рубля пришлось отдать Борису Житкову, которому они были очень нужны, и полные смятения и всяческих сомнений строки о первой любви, о встречах на какой-то заветной скамейке и о том, как ему тяжко посещать любимую дома, в гостиной с мягкой мебелью, со всеми атрибутами провинциальной буржуазной квартиры... Очень тронул меня страстный "обет", данный самому себе (очевидно, вырвавшийся из души после посещения этой квартиры): никогда не иметь мягкой мебели, гостиной, шелковых абажуров. Мне вспомнилось это потому, что этот свой юношеский обет Корней Иванович выполнял всю жизнь, - во всяком случае, в отношении себя самого. Две комнаты в верхнем этаже его дома, где он жил и работал столько лет, радовали какой-то монументальной простотой: огромный диван в полотняном чехле, большой стол, за которым удобно было работать, множество книг - и много... игрушек. Игрушки ему присылали, кажется, со всего света поклонники его таланта, и он, как дитя, забавлялся ими. А на столе стояло "чудо-дерево", на нем росли башмачки всех цветов и фасонов - подарок ребят, которые сами все это сделали. Книги и игрушки - вот было единственное украшение этой просторной, очень светлой и совсем простой комнаты. И сам он чувствовал себя здесь хорошо и свободно - и когда работал за этим большим столом, и когда принимал здесь своих друзей, - легкий, стройный, громкоголосый, полный веселого доброжелательства.

Но, конечно, лучше всего, обаятельнее, человечнее он бывал с детьми. Я видела его множество раз с детьми - и на утренниках "Недели детской книги" в Колонном зале Дома Союзов, когда он выступал перед многочисленной и разновозрастной детской аудиторией, как великолепный актер, покоряя ребят звучным голосом и пластичностью движений, и на "кострах" в Переделкине, где он веселился с малышами, глядя, как разгорается огромный костер, полный сосновых шишек, которые взимались с каждого приходящего; видела и на прогулках, когда ребятишки из деревенских домов, узнав его, бежали к нему со всех ног потрогать его - и он умел приласкать каждого, даже самого замурзанного, умел говорить с ними, остановившись ненадолго, как-то поиграть с ними, подбросить вверх какого-нибудь озорника (у него было пристрастие к озорникам), взять на руки еле ковыляющего малыша. Он был удивительно крепким, сильным, правда, уже не в последние годы. Мне запомнилась чудесная сценка, которой я была свидетельницей: у себя в саду Корней Иванович учил маленького сына Аркадия Райкина (теперь он уже актер) лазить по деревьям. Он поднял мальчика и поставил его на первый большой сук. "Ну, теперь лезь дальше сам". Мальчик медлил, поглядывая с опаской вниз, на нас. "Ну, что же ты?" - спросил Корней Иванович. "Страшновато", - смущенно признался мальчик. "Не вижу ничего страшного", - сказал Корней Иванович, подошел близко к дереву и, держась за ствол, стал показывать малышу, на какие ветки лучше ступать, какие крепче, надежнее. "Ты на нас не смотри, - говорил он, - ты вверх смотри, куда лезть. А когда захочешь спуститься - прыгай, я буду здесь и тебя поймаю". Мальчик повеселел и старательно полез вверх. И какое у него было сияющее личико, когда он, взобравшись довольно высоко, уселся на ветке и гордо посмотрел на нас. Корней Иванович широко развел руки и сказал: "Теперь прыгай, я тебя поймаю". Но мальчик сказал: "Я сам. Я теперь знаю, на какие ветки надо становиться", - и благополучно слез с дерева. "Вот видишь это совсем просто, - сказал Корней Иванович. - Ничего страшного". А сам подмигнул мне весело. Это был прирожденный талант воспитателя, настоящий "детский праздник", о каком говорил Белинский, мечтая о будущем детском писателе.