Воспоминания о Корнее Чуковском

Милый, милый мой Корней!

Для меня ты всех милей.

Жму тебя со всего духу

За твою "Муху-Цокотуху"!

Совсем недавно и я точно так же относился к Корнею Ивановичу. Но сейчас все было иначе. Ведь я уже видел и слышал Чуковского (мальчик, любящий литературу, оказавшись в одном городе с Чуковским, как я полагаю, не мог не встретить Корнея Ивановича, - во всяком случае, вероятность такой встречи была очень высокой). С молчаливой стайкой ребятишек я провожал его по улице Хамзы к трамвайной остановке Ходра, когда он возвращался домой после выступления в нашей школе № 42 имени Чапаева.

Был последний день сорок первого года. Приближалась новогодняя ночь без елок, угощений и даже без снега. Возле каждого фонаря мы обгоняли Корнея Ивановича и заглядывали ему в лицо. Я ухитрился даже дотронуться до рукава его пальто.

Мы почему-то ждали, что писатель сейчас пошутит, скажем, так, как пошутил Горький, о котором он рассказывал у нас в школе. (Алексей Максимович, увидев малыша поздней ночью в вестибюле гостиницы, урезонил его таким стишком:

Даже кит

Ночью спит!)

Но лицо Чуковского было усталым и скорбным. Мы не знали, что один из его сыновей в это время защищал осажденный Ленинград, а другой погиб в московском ополчении.

И все же нельзя сказать, что Корней Иванович не замечал нас. Наоборот. Стоило нам оказаться в свете фонаря, и он заглядывал в наши лица, присматривался к одежде, к манере себя вести и, видимо, сравнивал нас с теми ребятишками, которые шумными, очарованными толпами провожали его с подобных выступлений до 22 июня 1941 года.

К нам в школу Чуковский пришел не с "Айболитом" и не с "Мойдодыром". Это удивило нас. Мы-то ждали его как какого-то Деда-Мороза, веселого и таинственного. Никто из нас не подозревал, что Корней Иванович может заниматься чем-нибудь еще, кроме сказок, исполненных неистового вдохновения, или, как он любил говорить, "сумасшедшего счастья".

Если каждый малыш от двух до пяти, в сущности, поэт (не будем забывать, что первым в мире это открыл и доказал Корней Чуковский), то каждый ученик среднего и старшего школьного возраста - это литературовед по необходимости, критик поневоле: он пишет сочинения.

В тот новогодний вечер перед нами выступил литературовед по призванию, критик по самой своей сути, человек, который всю жизнь, изо дня в день, по собственной охоте писал не что иное, как сочинения почти на те же самые темы, что и мы. Мы о Некрасове - и он о Некрасове, мы о Чехове - и он о Чехове, мы о Горьком и Маяковском - и он о них же.

В нашей школе Чуковский вспомнил издательство "Всемирная литература". Ученые и литераторы во главе с Горьким, полуголодные, в кое-как натопленном зале, увлечены фантастическим делом. Они отбирают, переводят и комментируют для только что возникшей, небывалой страны (шел 1918 год) лучшие книги всех времен и народов. И называют себя в шутку всемирными литераторами. Делается это грандиозное предприятие дружно, весело, с праздничным воодушевлением. Поразило меня и то, что ради переводов, предисловий, комментариев к чужим сочинениям все они, даже Горький, конечно же пожертвовали чем-то своим.

Думаю, не случайно именно сейчас, в самую жестокую пору войны, Чуковский затащил нас, школьников вместе с учителями, на те удивительные заседания.

И ему-то, всемирному литератору, я должен показать свою злополучную книжечку в четвертушку тетрадного листка!

Стихи показались мне такими нескладными, жалкими, я начал их править, появились помарки, за которые мне было уж совсем совестно перед Чуковским, а чистой бумаги больше не было. Нет, я не мог дать ему тетрадку, испакощенную помарками. Я решил прочитать свои стихи Чуковскому, и мысль об этом привела меня в ужас. Но выхода не было.

За четыре месяца 1942 года я из мальчишки превратился по виду в маленького старика и был занят только чтением да стихотворством. Так и не пойму, спасало ли меня тогда стихотворство или, наоборот, высасывало из меня последние силы. Никогда потом я не предавался сочинительству с таким упоением и никогда так сильно не мечтал о славе, о власти над человеческими душами, считая себе избранником, будущим Лермонтовым, чьи отроческие сочинения изо дня в день перечитывал и, поглядывая на даты, ревниво сравнивал со своими.

"А вдруг это не так?" - вот чего я больше всего боялся, собираясь на встречу с Чуковским.

10 мая 1942 года. Читальня Ташкентского дворца пионеров. Книги на сей раз покоятся в шкафах. Мы сидим за пустыми столами, но по привычке соблюдаем тишину. Можно оглядеться, посмотреть друг на друга. Сегодня мы нечто целое, мы - читательский актив. Чтение, которому мы здесь самозабвенно предавались, взрослые сочли нашей заслугой, чуть ли не доблестью. За это нам дарят живого Чуковского.

В окнах южный май. У меня давно нет очков, мир для меня лишен резких очертаний. Но сегодня я особенно наслаждаюсь солнечными зайчиками на стене, как-то ухитрившимися проникнуть сюда сквозь густую листву высоких деревьев.