Воспоминания о Л. Д. Ландау

В силу случайных обстоятельств я познакомился с ним лично. Однажды, году в 1933-м (или 1934-м?), я навестил его на даче. Провожая меня на станцию, он вдруг сказал: «Очень хочу поехать в Харьков, поработать у Ландау». Я тогда еще ничего не знал о Ландау, кроме того что в 1930—1931 гг. мне рассказывал один мой всезнающий товарищ: есть, мол, в Ленинграде талантливая троица — Гамов, Иваненко и Ландау, которая любит выкидывать «номера», фраппируя окружающих, особенна старших и уважаемых. Он рассказывал подробности с упоением, а у меня эти ребяческие выходки вызывали лишь раздражение.

Я удивился и спросил Румера: «А что, Ландау очень умный?» Румер только вскинул свою красивую голову и протянул: «У-у-у…!» Это не могло не вызвать интереса. Румер к этому времени был уже одним из основателей квантовой химии (вместе с Гайтлером, Лондоном, Теллером, Вигнером), знал многих.

Во время защиты моей дипломной работы, вызывавшей у меня отчаяние своей малосодержательностью (есть свидетель, который может подтвердить мои слова), неожиданно посыпались неумеренные похвалы (они не изменили моей собственной оценки). Через несколько дней после защиты, утром мне позвонил Румер: «Приехал Ландау, он живет у меня. Приходите, я хочу вас познакомить».

Когда я пришел к Румеру в его тесно заставленную случайной мебелью комнатку на Тверской-Ямской (ул. Горького), он попросил подождать: Дау в душе. Через несколько минут не спеша вошел Ландау, на ходу вытирая свою мокрую шевелюру полотенцем. «Дау, — сказал Румер, — вот Евгений Львович, он сделал очень хорошую работу, поговори с ним».

«Ладно, — сказал Ландау как-то лениво, — давайте. Только чтобы не было всех этих Verklarungen und Neubegrundungen».

Мы сели друг напротив друга за крохотный (почему-то мраморный) столик, и я смог беспрепятственно произнести первую фразу: «Речь идет о квантово-механической теории устойчивости кристаллической решетки». Но едва я нарисовал на листке бумаги кривую (типа потенциала в двухатомной молекуле) и пояснил: «Как известно, зависимость энергии кристалла от постоянной решетки выражается такой кривой», — Ландау мгновенно взорвался: «Откуда вы это взяли? Ничего подобного не известно. В лучшем случае мы знаем несколько точек около минимума, если учесть данные по сжимаемости. А все остальное выдумано». Я оторопел. Я даже не сообразил, что мне вовсе и не нужна вся кривая, достаточно окрестности минимума. Попытки оправдаться словами вроде: «Но так все пишут, например там-то и там-то», — вызвали только новое возмущение: «Мало ли что пишут! Вот, например, рисуют кривые Сэрджента» (тут он сел на своего любимого конька того периода; все, кто общался с Дау, знают, что у него всегда бывали какие-нибудь любимые объекты для издевательств; тогда одним из них был Сэрджент, который утверждал, что если нанести на график экспериментальные данные по бета-радиоактивности: по вертикали — время жизни, по горизонтали — энергию распада, то точки группируются около некоторых кривых, отвечающих разной степени разрешенности перехода). «Нет никаких Sargent Kurve, есть Sargent Fiache, — бушевал Ландау, — точки разбросаны по всей плоскости», — и дальше в том же роде: «Ну что там у вас еще?» Но дальше я мог только пролепетать несколько маловразумительных фраз, тем более что, как уже было сказано, я и сам не видел в сделанном мною ничего действительно существенного.

Скоро все было кончено. Затем последовал лишь краткий, вполне доброжелательный разговор на посторонние темы, и я ушел в состоянии шока.

После этого мы неоднократно контактировали с Ландау, приходилось участвовать в совместных обсуждениях, когда в 4940—1941 гг. «группа Ландау» (несколько человек) и «группа Тамма» (тоже несколько человек) собирались вместе каждую пятницу поочередно в ФИАНе и в ИФП для неформального разговора о физике. Я уже хорошо понимал, что такое Ландау как физик. Но прошло еще много лег, прежде чем я стал способен обсуждать с ним физику наедине, говорить о своей работе без паники (хотя всегда с тревогой) и отстаивать свою точку зрения.

Обсудим теперь всю эту небольшую историю.

Здесь интересны два пункта: 1) что значило «никаких Verklarungen und Neubegrimdungen»; 2) действительно ли Дау был такой зверь, который был способен несколькими словами парализовать пришедшего к нему с вопросом теоретика (кстати„ формально он был лишь на четыре года старше меня: тогда, в 1935 г., ему было 27, мне 23, а Румеру около 33; но формальное сопоставление возрастов, как видно уже из сказанного, ничего не значило). Сначала о первом вопросе.