Воспоминания о Николае Глазкове

Тебе бы пользы всё — на весКумир ты ценишь Бельведерский.Ты пользы, пользы в нем не зришь, —

презрительно кидает у него поэт, обращаясь все к той же «толпе».

Поистине трудно было найти слово более ненавистное Пушкину, чем то, которое некогда было начертано на его памятнике: «Что прелестью живой стихов я был полезен». Заменив вариант Жуковского на подлинный, пушкинский, восстановили истину и справедливость не только потому, что вместо «прелести живой стихов» пушкинскому «Памятнику» было возвращено священное для Пушкина слово «свобода», но еще и потому, что ушла, канула в небытие столь чуждая самому духу пушкинской философии искусства идея полезности. Надо ли говорить, что альтернативой этой самой «полезности» для Пушкина была не «бесполезность», не создание каких-нибудь там красивых безделушек, а нечто совершенно иное: высокий и грозный дар пророчества.

Извлекать из пророческого дара поэта практическую, в фунтах и дюймах измеряемую пользу — это для Пушкина, пожалуй, было даже еще нестерпимее, чем осуждаемые поговоркой попытки скрипкой заколачивать гвозди.

Глазков и тут почти дословно совпадает с Пушкиным:

Тогда не буду я поэтом,Тогда не буду я пророком.

Возвращаясь к любимой мысли Глазкова, на которой он так упорно настаивает (о соблазнах, которым поэт не должен поддаваться), следует отметить, что она является для него не только предметом постоянных его размышлений, но и точкой приложения самых глубоких и мучительных душевных переживаний:

Ты побывал в огне, в водеИ в медных трубах, но

Майоров где, Кульчицкий гдеСегодня пьют вино?Для них остановились дниИ солнца луч угас;Но, если есть тот свет, ониЧто думают о нас?Они поэзию творятВ немыслимой стране.Они, наверно, говорятСегодня обо мне.Что я остался в сторонеОт жизненных побед…Нет! Нужен я своей странеКак гений и поэт!..Я предавался пустякам,

Как будто графоман,А вот сегодня по стихамНе выполняю план.Но я поэт, и я таков,Что выполню свой долг:Я сам рабочий у станковИ сам себе парторг!..

Стихотворение это примечательно тем, что поэт в нем судит себя самым страшным для себя судом. На роли прокуроров и судей приглашаются погибшие друзья — Николай Майоров и Михаил Кульчицкий. И именно они предъявляют ему свой суровый счет, обвиняют его в том, что в грозный час войны он «остался в стороне от жизненных побед». Но даже за ними, заплатившими кровью за право судить его, он не признает этого права. Вернее, даже перед ними он готов отстаивать свою правоту, свой собственный способ служения стране и народу.

Он подчеркнуто, демонстративно уравнивает себя с теми, кто вынес все тяготы фронтовой жизни:

Пусть ложная скромность сказать не велит,Мы все говорить вольны.Я не был на фронте, но я инвалидОтечественной войны.

Печальнее мне не придумать итога…Что толку, что стал я умней?За эти три года моя дорогаВ тупик зашла и на мель.Но мель не мель, и тупик не тупик,И есть для меня места,И голову не размозжу о быкКакого-нибудь моста.И сколько бы ни было всех тех ран,Дороги мои верны…Я не был на фронте, но я ветеранОтечественной войны!

Твердое убеждение, что он нужен своей стране «как гений и поэт», никогда не оставляло Глазкова. Слова «гений», «гениальность», отнесенные к себе, мелькают в его стихах постоянно:

Не хвалю я себя,Просто сам в себя верю:

Откровенность любя,Не терплю лицемерья…Согласиться я радДаже с первого раза,Что исторью творятНе герои, а массы.Но в искусстве царитДо сих пор необычность,И искусство творитГениальная личность.Как великий поэтСовременной эпохиЯ собою воспет,Хоть дела мои плохи…