Воспоминания одной звезды

И все, что мы напридумали про меня, пока заполняли заявление, на фоне «Половецких плясок» Бородина не выглядело таким уж нереальным… Поэтому приемной комиссии в академии ничего не оставалось иного, как принять на веру, будто я уже несколько лет проучилась у «знаменитой» мадемуазель Ванды из Кракова, а также сыграла различные роли в спектаклях, поставленных в ее небольшом, однако весьма уважаемом театрике… Она тут же написала мне рекомендательное письмо от своего имени, которое было выслано по почте ее двоюродной сестре в Краков, чтобы та незамедлительно направила его на адрес академии в Варшаве. Список ролей, в каких я, как утверждалось, выступала блистательно, был столь велик (в него вошли, по-моему, вообще все пьесы, прочитанные Вандой когда-либо или виденные ею в театре), что мне явно должно было быть куда больше лет, чем на самом деле… Согласно прошению о приеме, мне уже исполнилось семнадцать: именно этот возраст, как преминула заметить мадемуазель, исключительно хорошо подходит для поступления в актерское училище, в отличие от моих почти четырнадцати. Тут меня всё же начали терзать сомнения, ведь мне придется прийти туда самой, а значит, всем сразу станет ясно, что мне не семнадцать и не семьдесят… Ванда на это лишь презрительно хмыкнула, величественным мановением руки небрежно отметая все возможные возражения, касавшиеся возраста: «А для чего же мы собрались в актрисы? — лишь спросила она. — Если будем вести себя на семнадцать, значит, нам и будет семнадцать!»

Прошение о приеме было отослано в училище вопреки целому ряду вполне резонных возражений с моей стороны, поскольку Ванда полностью отмела их все, без исключения. Следующим этапом стал выбор программы — двух произведений, которые нужно было подготовить для показа на приемном экзамене. К этому времени моя учительница французского настолько увлеклась нашей авантюрой, что, по-моему, в самом деле решила, будто я уже триумфально выступала на сцене театра, и именно в Кракове. Она решила, что из всех ролей (которые я никогда не играла!) лучшими были монологи из «Ромео и Джульетты» и из «Школы жен». По ее мнению, сцена с сонным питьем и монолог юной девушки должны были убедительно показать всю палитру моих артистических возможностей. Как же! Мольера я еще, пожалуй, смогла бы прочитать не худшим образом — его текст очарователен, стиль легкий. А вот Шекспир… Тут я просто не в силах сыграть всю гамму чувств: не хватало актерской техники…

Ванда упорно настаивала — надо показать обе сценки. Под грохот орущего граммофона мы горячо спорили, хотя и шепотом, чтобы нас никто не услышал. По прошествии нескольких часов я все же нашла компромисс, который устроил Ванду. Она обожала блистательную польскую поэтессу Марию Конопницкую. Я согласилась на показ сцены из Мольера, чтобы показать свои комедийные возможности, а в качестве драматического произведения вместо Шекспира выбрала одну из двадцати песен грандиозной поэмы Конопницкой Imagina[36]. Мне и по сей день представляется некоторым чудом сам факт, что нам с Вандой удалось подготовить меня к прослушиванию. Ведь дверь в квартиру не раз открывалась именно в тот момент, когда я декламировала одну из звучных поэтических строф Конопницкой или же озорные строки из комедии Мольера. Мы тут же захлопывали дверь и включали музыку, а я продолжала читать с помощью пантомимы, беззвучно произнося нужные слова и сопровождая их соответствующей жестикуляцией. Учительница музыки, конечно, подозревала, что мы что-то затеяли, однако я и Ванда были уверены, что она не имела ни малейшего представления, что бы это могло быть.