Воспоминания одной звезды

Между тем у всех прочих абитуриентов хладнокровие и самообладание были удивительными… До чего же искушенными они были во всем, что касалось театра! Они перешептывались друг с другом, произнося слова будто на каком-то иностранном языке… Только и слышалось: Станиславский, Рейнхардт[38], Копо́[39], Гордон Крэг[40], такой-то метод или такая-то техника актерского мастерства. Да я вообще никогда не слышала ни про этих людей, ни про эти методы и техники… К нам за кулисы доносились обрывки выступлений абитуриентов, и все они казались безупречными, производили профессиональное впечатление. Я вновь почувствовала себя так же, как в шесть лет, когда мною овладело ужасное ощущение своей полной никчемности при первом показе на экзамене в балетный класс. Стало ясно, что с этими зубрами театра я не в состоянии состязаться, что я провалюсь, что все будут смеяться над моими потугами, издеваться надо мною. Я уже мечтала лишь об одном — скорей бы схватить свое барахло и убежать куда глаза глядят. Однако страх перед насмешками Ванды все же был сильнее, я в ужасе стояла в узком проходе за кулисами, где толпились абитуриенты.

«Пола Негри! — раздался голос из зала, и через некоторое время это же имя прозвучало еще раз: — Пола Негри!»

Ах да! Господи, это же я Пола Негри! Сделав глубокий вдох, я вышла на сцену и оказалась перед группой сидевших в зале преподавателей академии, а также представителей наиболее крупных театральных трупп Варшавы. Это были судьи, чье мнение было окончательным при решении вопроса, принимать или не принимать абитуриента в академию. В зале послышались приглушенные голоса, и я смогла разобрать что-то вроде «совсем еще ребенок», «невозможно», «смешно». Чей-то громкий баритон, перекрыв общее невнятное бормотание, заставил всех умолкнуть: «Она уже на сцене. Давайте ее прослушаем!..» Затем тот же, неизвестно откуда раздавшийся голос обратился ко мне: «Значит, вы… как вас зовут?.. А-а-а, Пола Негри… Ну-с, какой у вас первый отрывок?»

Я пробормотала название пьесы Мольера, и мне довольно резким тоном было сказано начинать. Несмотря на мою убежденность, что все закончится полным фиаско, исполнение неожиданно обрело исток в некоем глубоко внутреннем, тайном месте, о чем я и сама не подозревала до этого момента. Вдруг возникло ощущение, будто я перестала существовать: мой голос уже больше не был моим, руки и ноги больше не повиновались мне, хотя я все же полностью контролировала все происходившее с этим существом, которое вовсе не было мною, однако во мне жило и действовало. Я поднимала руку, она уже не принадлежала мне, но все же оставалась моей.

Я варьировала модуляции голоса, который мне не принадлежал, но все-таки был моим. Когда я вдруг осознала, что неожиданно начала кружиться совсем не так, как это было отрепетировано, то поняла: просто роль и я сама как будто сплавились в единое целое. Это было бы замечательно. В тот день произощло удивительное событие — я впервые ощутила в себе уверенность, что могу играть на сцене.

Монолог из Мольера комиссия восприняла, видимо, достаточно хорошо. Во всяком случае, меня попросили показать вторую сценку. И я опять почувствовала, что со мною снова происходит то же, что и в первый раз, только еще сильнее. Мне не потребовалось «входить в образ», становиться «действующим лицом»… Я вдруг ощутила себя так, будто я и автор текста — единое целое, и слова, написанные Марией Конопницкой, рвались из глубины моей души:

Люди… Что люди? Ведь я же не стала

Частью толпы, что скора на расправу;Пропасть меж мною и миром лежала,Ужас, брезгливость будил вид оравы.Если ж в чьем сердце тем рану открыла,

Пусть мне простится; за ноги кровавы,За тяжкий крест, что несу я дорогой,Тенью теряюсь, став прахом убогим…[41]

Слезы текли по моим щекам, пока я читала эту длинную песню, и с последними словами я убежала со сцены, ничего не видя перед собой, а потом и бросилась прочь из театра…

Вдруг чей-то голос раздался позади меня, его владелец был явно рассержен:

— Пола, стой! Как ты посмела ослушаться меня?!

Это был Казимир де Гулевич… Я уже успела почти наполовину пересечь Театральную площадь, когда он нагнал и остановил меня.

— Почему ты мне ничего про это не сказала?

— Я пыталась, но вы же запретили мне…

— Я не о том. Не сказала, что способна на такое. На все, что ты только что совершила. Ведь даже словом не обмолвилась, — повторял он.