Воспоминания "Встречи на грешной земле"

После успеха спектакля «Директор» в театре Маяковского стали ждать от меня новой пьесы. И когда я написал «Строгую девушку», то приняли ее, поручив постановку молодому режиссеру Марианне Тер-Захаровой. Умная и приятная молодая женщина деятельно принялась за работу.

Это была немудреная комедия о взаимоотношениях молодых рабочих, а потому и роли распределили среди молодых артистов. В Ленинграде в это же время за пьесу принялась режиссер Ольга Казико в БДТ, с Людмилой Макаровой в главной роли. Дело поначалу и в Москве и

в Ленинграде неплохо ладилось. Но обстановка в стране сгущалась (это был конец 1952 года), назревало «дело врачей», и на состоявшемся тогда пленуме Союза писателей Борис Ромашев выступил с критикой по моему адресу. Бесплодный в течение уже многих лет, Ромашев со злостью отозвался о том, что я за три года выпускаю уже третью пьесу. Он оценил это как легковесность молодого драматурга.

Сразу же появились и критические статьи. Те же авторы, которые до того ругали моего «Директора», теперь ставили мне его уже в пример, понося «Строгую девушку».

Ленинградцы — поклон им — на критику не обратили внимания и выпустили спектакль, который был отлично принят зрителями. На спектакле много смеялись, хлопали, и он шел с аншлагами. Хотя, повторяю, пьеса была немудреная, простенькая.

В Москве, при встрече Охлопков сказал, чтобы я не беспокоился. На критику, дескать, он не обращает внимания, и пьеса ему все равно нравится. А просто есть некоторые пожелания. Ну, например, хотелось бы укрупнить ее, дав глоток жизненной правды. Вот сейчас, к примеру, назревает «дело врачей» («Что делается, а?!»). Так хорошо бы, чтобы в пьесе это нашло отражение. Скажем, идет моя Тоня Куликова («Строгая девушка») по Красной площади и плачет. И вдруг слышит ласковый голос: «Что ты плачешь, девушка?» — произнес Охлопков с легким грузинским акцентом. Девушка поднимает голову и видит — Сталин! И Охлопков вновь ласково повторил: «Что ты плачешь, девушка?» А затем пусть между ними завяжется задушевный разговор о врачах и прочем. «Что скажете?» — и Охлопков простодушно посмотрел на меня.

Вам, конечно, сейчас легко держать любую паузу. Но мне тогда было несколько сложней. В ответ я сказал: «Идея богатая, Николай Павлович. Но боюсь, что задушевного разговора не получится. Рядом же — если уж по жизненной правде — десять здоровых парней с пистолетами в задних карманах. А как иначе?» И теперь уже пришла моя очередь тоже простодушно уставиться на Охлопкова.

Он посмотрел на меня внимательно — не шучу ли я? Я был серьезен. Тогда он сокрушенно заметил: «Значит, не хотите поднимать масштаб пьесы. Малой кровью думаете обойтись. Жаль. А я вам еще кое-что хотел предложить. Ну, скажем, почему бы не вставить кое-где хор под управлением Юрлова, а? Это даст народную, патриотическую струю. Так что думайте, думайте, и мы тоже будем думать».

После чего работа над пьесой была прекращена и Тер-Захарова ушла из театра.

Короче, встреча Тони Куликовой со Сталиным на Красной площади не состоялась. Правда, и «дело врачей» сорвалось. Зато, когда я написал следующую пьесу и Охлопков захотел поговорить со мной об ее постановке, ему уже никогда не удавалось застать меня дома.

Евгений Петров Самая теплая ладонь

«Евгений Петров был одним из лучших людей, которых я знал в своей жизни». Этими словами я начал свои заметки о нем в 1963 году. С тех пор прошло почти сорок лет, а я могу эти слова повторить.

Не сомневаюсь, что Илья Ильф был, наверное, также превосходнейшим и благородным человеком, с иным Евгений Петров не стал бы соавторствовать. Но, к сожалению, я видел Ильфа всего один раз, да и то при обстоятельствах, которые мало что о нем сказали.

А было это так. В начале тридцатых годов я учился в Бронетанковой Академии (тогда она называлась Военной Академией Мото-Мех). И так как дома мне работать было негде, то приезжал в библиотеку Центрального Дома Красной Армии. Там в голубой гостиной время от времени устраивали встречи с известными писателями. Вот на встречу с Ильфом и Петровым я и пошел.

Народу собралось — полная гостиная. Ильф и Петров сидели за столиком, а мы все вокруг них.

Оба высокого роста, Ильф, если не ошибаюсь, в пенсне со стеклами такой силы, что через них глаза виделись увеличенными вдвое. У него были толстые, четко очерченные губы и короткая стрижка. У Петрова — шевелюра и хотя очень молодое лицо, но подглазники, почти как мешки под глазами. Ильф все время молчал, а когда мы задавали вопросы, то, пошептавшись с ним, отвечал только Петров.

Причем, как мне показалось, избегал острить, даже если вопросы давали для этого повод.

Так я тогда и не услышал голоса Ильфа. И потом также не привелось услышать: в 1937 году Ильф в возрасте всего сорока без малого лет умер.