Воспоминания "Встречи на грешной земле"

Театр ее сразу принял, и тут же состоялось дивное распределение ролей. В главных ролях — Юлия Борисова, Людмила Максакова, в мужских — Юрий Яковлев, Владимир Осенев. Ставить пьесу должен был Г.Капланян, худрук Ереванского театра, который уже ставил мои пьесы у себя. Темпераментный, опытный режиссер, с от-

личным чувством юмора, То есть лучше не придумаешь для этой комедии на международную тему.

Начались даже репетиции. Но тут нам дорогу перекрыло министерство, причем на этот раз накрепко. Оно потребовало заключения МИД СССР, что пьеса не повредит международным отношениям.

И началась другая комедия — комедия абсурда, о которой я тоже писал.

Само собой, МИД такого заключения не давал — «не его компетенция».

Девять раз приезжал Капланян из Еревана, добиваясь разрешения на постановку. Без результата. Все свои связи подключил и Спектор, гарантируя, что дипломатических нот и разрывов отношений не последует, если пьеса пойдет на их сцене. Но безуспешно.

Прошло немало времени, прежде чем обстановка в стране несколько изменилась и эту пьесу удалось поставить. Но уже в другом театре — Сатиры и под другим названием: «Ее превосходительство».

Но ни Капланяна, ни Спектора уже не было.

Пьеса шла, зрители ее хорошо принимали. На пьесу даже зачастили дипломаты разных стран, и вместо нот некоторые оставили в книге отзывов театра нечто весьма лестное.

Можно бы поставить на этой истории точку.

Но, как я начал со Спектора, так и хочу им закончить.

В то трусливое (не без оснований) время он не побоялся рисковать. Вернемся хотя бы к тому эпизоду с местом для моего друга. В ложе-то кто сидел? Второе лицо в государстве. А в зале? А за кустом на сцене? А если бы, чем черт не шутит?..

И ведь не упрекнул меня ни разу за всю мою тогдашнюю, как бы это помягче выразиться... Я-то не знал, но он знал.

Дорогого стоит.

Мать скрипача.

В 1966 году в Москве проходил конкурс имени Чайковского — для скрипачей. Сидя в амфитеатре, я слушал выступление молодого студента консерватории, который играл превосходно. Жюри потом единогласно присудило ему первую премию. А рядом со мной сидела совсем простая, немолодая, почти старушка, женщина крестьянского вида, в платочке. Тоже слушала. А когда я отнял от глаз бинокль, сказала мне: «Дай-ка поглядеть на мово».

Я приладил ей бинокль, она стала глядеть, и вдруг я увидел, как из-под бинокля потекли слезы. Старушка плакала.

Что это вы, бабуся? — спросил я.

— А это мой сын.

Я заинтересовался, и старушка рассказала следующее.

Оказалось, что она вовсе не старушка, ей 40 с небольшим лет (а сыну — 22), но тяжелые годы лишений состарили ее. Она с сыном — из деревни под Красноярском. Там и жили в колхозе — она, муж и сын. Только стали замечать, что их мальчонка трех—четырех лет почему-то предпочитает не гулять по двору, а сидеть дома около печки, когда мать возится с горшками. Слушает стук-звон посуды, а потом сам подойдет, щелкнет по горшку и опять слушает — звон, гудение.

Деревня была совсем темная, и мальчику исполнилось лет шесть, когда туда провели радио — примерно в 1950—51 году. А уж тогда парнишку и совсем из дома выгнать стало нельзя. Сядет около радиотарелки и слушает музыку — не оторвешь. И хотя мальчик не болел, но отец приказал: «Отвези-ка ты его, мать, в Красноярск, к доктору. Пусть полечит. А то — что с мальцом делается? Так в избе просидит, работником не будет».

— Повезла. А доктор говорит: «Здоров ребенок-то. Но не туда ты его, мать, повезла. Его надо к музыкальному

учителю». И сказал — куда. Пошла. А там осмотрели Витю-то и говорят: «У тебя, мать, сына учить надо. Обязательно». Один говорит: «Я и учить стану. Толк будет. Большой толк. Особенный он у тебя, сын-то. Оставайся».

— Я — туда-сюда. Как так — оставайся? А мужик? А хозяйство? Однако учитель ни в какую. Я и осталась. Мужик приезжал, ругался. Говорил: «Брошу!» А я: «Не могу поехать. Учитель сказал — обязательно учить надо».

Так четыре года прошло, учитель и говорит: «Теперь вези сына в Иркутск». — «Как так?» — «А вот так». Отвезла. А там сказали: «В Москву его надо. Как хошь, мать, сама не повезешь, мы повезем». Ну я продала корову — коровенка-то моя — и в Москву. А мужик нам сказал: «Тогда не возвращайтесь!»

В Москве определили Витю-то в школу выдающихся и нам комнатенку шесть метров в общежитии дали.

Витя играет, а я эту скрипку ненавижу, но забьюсь под одеяло и терплю. И ему все: «Играй, Витюша. Сколько терпели, играй!» Нет, не то, чтобы я музыку не любила. В молодости гуляла с гармонистом, так то — музыка. А эта скрипка всю душу перепилит. Но терпела. Потому, хвалят все мово.

А живем плохо, шесть метров комната. Правда, ему стипендию положили — 35 рублей. Ну, постираю на кого, уберу, заработаю. Но скудно живем. Мужик приезжал, поглядел на нас, пожалел, сказал: «Ладно. Вертайтесь, все прощу». Не согласилась я. Изругался он. Махнул рукой. «Тогда все, — говорит. — Прощайте. Никто вы мне». И уехал.

А потом приняли мово в консерваторию и уже положили 80 рублей стипендии. Комнату дали 16 метров. Ну, тут мы вздохнули.