Воспоминания "Встречи на грешной земле"

«Я даже не знаю, что вам сказать. Писатель — очень субъективный судья. Единственное, что он может, это оценить качество. С точки зрения качества, к пьесе претензий нет. Но это пьеса для чтения, не для сцены. С философской частью я согласен. Сказки неожиданны.

Ваша литературная зрелость налицо. Видно, что автор говорит, что хочет, и так, как хочет. С точки зрения воз-

можности напечатать — при нынешней напуганности редакторов, их стремлении перестраховаться элементарным, злободневным и безусловным материалом, да еще в условиях бумажного кризиса — шансов мало. Поставить пьесу на сцене — еще того меньше.

Что делать? Надо писать. Писать и писать, не приноравливаясь и не приспособляясь, а так, как хочется. Я не верю, что девушка может заработать капитал на панели, а потом выйти замуж и быть счастливой. Некоторые думают, будто можно писать на рынок, завоевать себе имя, добиться печатанья, а потом писать что хочешь и как хочешь. Нет. Кто попал на панель, там и кончит. Надо писать и толкаться время от времени. Есть, конечно, стена — редакторы. Но нельзя сдаваться. Все равно, надо писать».

Этот монолог он произнес, почти не делая пауз и не ожидая, очевидно, от меня вопросов. Мне показалось, что он говорил как бы не только мне, но и самому себе. Он даже не спросил, согласен я с ним или нет.

Потом Эренбург поинтересовался моими литературными пристрастиями и сообщил о своих. Тут наши вкусы разошлись. Узнав, что я люблю Франса, Шоу, Бальзака и могу перечитывать «Войну и мир» с любого места и без конца, он сказал:

«Франса не люблю. И Шоу тоже. Немного люблю Флобера. Кое-что Бальзака, «Горио», например. Люблю Вольтера — «Кандид». Чувствую, что «Война и мир» — это вершина романа, но не люблю».

Признаться, мне почудилось, что он немного кокетничал.

Я пробыл у него более часа, и в конце встречи Эренбург, возвращая мои работы, сказал:

«Драматургическая хватка у вас есть. Приходите время от времени и приносите свои вещи. Может, мне поговорить с кем-нибудь?»

Я поблагодарил и заметил, что пришел к нему только ради того, чтобы услышать советы и критику. Пробивать же свои работы в печать и на сцену я раз и навсегда решил сам.

На этом мы расстались. А следующая встреча состоялась только спустя три года. Все это время я был занят

писанием рассказов — их продолжали публиковать (а начали еще до войны) и стали читать по радио, причем весьма хорошие артисты: О.Абдулов, Э.Каминка, Р.Плятт и другие. Кроме того, я написал еще две пьесы — «Тогда в Севилье» и «Гоголь», которая стала потом 2-й частью дилогии. И, разумеется, предлагал их театрам. Но опять же, безрезультатно, по тем же причинам. Все это приходилось совмещать с работой в научном институте, где у меня была лаборатория.

Но, написав «Гоголя», я захотел показать его Илье Григорьевичу. Кроме того, пусть он увидит, что я не сдался и пишу «что хочу и как хочу».

Встреча состоялась 5 февраля 1948 года. На этот раз он прочитал пьесу быстро. Вот его слова:

«Я не компетентен судить об этой пьесе. Я не драматург и не знаток Гоголя. Но я не согласен с мотивами, которыми в пьесе объяснено, почему Гоголь сжег 2-ю часть «Мертвых душ». Я не верю, что он ее сжег, потому что прозрел. Конечно, каждый волен вложить человеку любые предсмертные мысли. Но мне неизвестно ни одного подтверждения вашей концепции. Думаю, Гоголь до конца своей жизни был религиозным фанатиком и больным человеком. Он считал свою деятельность подвигом, а плоды ее — добром. Корни этого следует искать раньше. Они в отрыве Гоголя от российской действительности и в его мировоззрении. — И повторил: — Нет, не верю в его прозрение. А если б оно и произошло, то причиной было бы воспоминание о веселых, удачных страницах, а не появление Тараса Бульбы. Тарас Бульба — фигура не положительная, как сейчас думают. Наоборот. В 1918 году мы смотрели на него иначе. И были правы».

Опять монолог. Но он отличался от прошлого тем, что произнесен был с некоторым раздражением. Точно Эренбург спорил с кем-то. И у меня опять мелькнула мысль — не с собой ли, тогдашним и теперешним?

Я возразил, что когда писал, мне не нужны были чьи-то подтверждения. Я любил Гоголя и просто не мог примириться с тем, что сожжение второго тома произошло в припадке безумия, а не ощущения того, что отец Мат-

вей толкает его на порочный путь. В результате художник победил, и второй том был уничтожен. Но более сил не осталось, и Гоголь умер.

Не думаю, что я убедил Эренбурга. Тем не менее под конец он хоть похвалил автора за то, что тот «пишет, что хочет и как хочет». Даже предложил связать меня с Константином Симоновым, который редактировал тогда «Новый мир». Но я, верный своей установке, поблагодарил и отказался.

Прошли годы, и до меня доходили лишь слухи об Эренбурге. При его необычном для того времени свободном пребывании за границей, Эренбургу приходилось терпеть и преодолевать зависть, неприязнь, а то и открытую враждебность.

Правда, в одном случае ему пришлось промолчать.