Воспоминания "Встречи на грешной земле"

Спектакль он поставил быстро, одновременно с Варпаховским, который его осуществил в Москве, в Малом театре. Оба спектакля были поставлены двумя первоклассными режиссерами, и это стало тем редким случаем, когда автор оказался вполне удовлетворен результатом и мог искренно поблагодарить их. Любопытно, однако, что у каждого были свои достижения и свои просчеты по актерской линии. Так, в Ленинграде отлично сыграл роль писателя Новикова Ефим Копелян. В Москве же эта роль была решена слабее. Зато Прозоров в Москве, в испол-

нении Константинова, намного превосходил то, что получилось у очень известного и популярного ленинградского актера П.

На генералке в БДТ я позволил себе как мог деликатней дать понять, что исполнение одной из женских ролей в Москве Нифонтовой кажется мне предпочтительней, чем игра в этой роли также очень хорошей актрисы БДТ. После чего эта актриса, встретив меня в коридоре, совершенно всерьез прошипела: «Вашу пьесу я люблю, а вас ненавижу». На что я, собравшись с духом, скорбно ответил: «Что ж, мне придется это пережить».

Как и полагалось в те времена, потом состоялся банкет. И там меня поразил очевидно привычный для БДТ стиль тостов. Почти все они провозглашались в честь Товстоногова и носили необычную форму. Например: «За актеров других театров. Они, бедняги, лишены возможности работать под руководством такого несравненного режиссера, как Георгий Александрович Товстоногов». Были перлы и еще позаковыристей.

Я посмотрел на Гогу — как он все это воспринимает. Оказалось, с удовольствием. И даже вслух после каждого тоста дает ему оценку: «Это на троечку». «А это неплохо, тянет на четверку». И так далее.

И я понял — в театре существует откровенный и даже обязательный культ Товстоногова, вполне в духе грузинских традиций.

Признаться, это поразило меня, так как Товстоногов на самом деле был талантливым, сильным режиссером и, на мой взгляд, в славословиях не нуждался. Но это на мой взгляд. И поскольку я таким своеобразным коллективом, как театр, никогда не руководил, то не мне, наверное, а Товстоногову было виднее, как вести себя в подобном творческом объединении.

Гога был человеком умным.

Это подтвердилось еще раз, когда его стали усиленно звать в Москву на пост главного режиссера театра Моссовета, после смерти Юрия Завадского. В Ленинград была послана даже специальная делегация — Плятт и другие. Но Товстоногов не пошел. Когда потом его спросили:

«Почему?» — он ответил: «Мало просили». Но мне кажется, причина была другая. Он понимал: Москва не Ленинград. В театральном Ленинграде он — хозяин, так как в других ленинградских театрах главными были его ученики: в Ленсовете — Игорь Владимиров, в театре Комиссаржевской — Рубен Агамирзян. Да и с местным начальством он знал как разговаривать. В Москве же он был бы одним из нескольких и не обязательно любимым. Да и к московскому руководству, наверное, уже нужны свои подходы — оно, несомненно, посложнее будет ленинградского. Так что еще неизвестно, как оно к нему отнесется. И он остался в Ленинграде, продолжая ставить превосходные спектакли.

Мне довелось с ним встретиться еще в 1988 году, при поездке в Италию на совещание по вопросам театра и драматургии. И он, и я там выступали, но в промежутках между заседаниями, греясь на итальянском солнышке, имели возможность побеседовать друг с другом обо всем, что происходило у нас в театре. Он опасался упадка.

Товстоногов тогда уже очень плохо выглядел. Он осунулся, постарел и беспрерывно курил одну сигарету за другой. И, главное, с трудом ходил. Практически еле передвигал ноги, мелкими шажками. Часто должен был присаживаться. На мой вопросительный взгляд пояснил: «С сосудами плохо. Врачи категорически запрещают курить». — «Как же так? А вы?..» — «А я, — обреченно заметил он, — если не курю, так только об одном и думаю: как бы закурить».

Положение создавалось безвыходное. И безнадежное.

А вскоре после того, как мы вернулись, из Ленинграда пришла скорбная весть: Товстоногов умер.

Большая потеря. Театр лишился одного из самых крупных режиссеров современности. Человека, который владел всеми сторонами режиссерской профессии. Он умел, как никто, найти произведению современное, глубокое и цельное решение. Умел ввести актеров в то русло, по которому они это решение наилучше воплотят. Он умел разбудить их творческие возможности.

Теперь этот театр, БДТ, ставший уже при Товстоногове академическим, носит его имя. Это справедливо. Старое имя — Горького — было неверным хотя бы потому, что его носили почти все драматические театры Советского Союза. Даже МХАТ, хотя на знамени его — на занавесе — красовалась чеховская чайка. (Теперь и там справедливость восстановлена: разделившийся надвое МХАТ принял для каждой половины то имя, которое ей ближе. В Камергерском переулке — имя Чехова. На бульваре — Горького.)

Проблема теперь для БДТ — не уронить тот уровень, на который поднял их театр тот, чье имя они носят. Справятся ли с этой задачей ученики Товстоногова — покажет время.

Алексей Файко. Прожил как хотел