Восстание

Еще издали он увидел знакомый домик с палисадником и тонкой, как лоза, рябиной под окном. Калитка палисадника была закрыта. Василий толкнул ее и вбежал на крыльцо. На крыльце он остановился, снял фуражку, пригладил рукой волосы, потом постучал в дверь.

На стук никто не ответил.

Василий постучал еще раз, прислушался, не донесутся ли из-за двери шаги, и уже твердо зная, что в домике никого нет, толкнул дверь ногой.

Дверь растворилась. Пахнуло сыростью и пылью. Василий шагнул через порог.

В кухне пол был завален помятой грязной соломой. На шестке висели дырявые заскорузлые портянки. В запыленные стекла окна едва проникал свет.

— Солдаты жили… — сказал вслух Василий и по шуршащей соломе прошел в комнату Василисы.

Здесь пол был тоже завален соломой. Ни рабочего столика Василисы, ни швейной машинки не было. Изодранный ситцевый полог постели валялся в углу, и голая железная кровать, подогнув сломанную ножку, косо стояла у грязной закопченной стены.

Василий постоял минуту, глядя в мутное окно, потом повернулся и медленно вышел из дома. С крыльца он увидел серое небо без солнца и дым, ползущий по ветру со стороны вокзала. Потом он увидел сад соседнего дома и высокий тополь, под которым они стояли с Натальей в ту осеннюю ночь, когда на площади раскапывали братскую могилу.

Он спустился по ступенькам крыльца и вышел из палисадника. Он уже знал, что не найдет в поселке Натальи, но все же, словно толкаемый какой-то посторонней силой, пошел по переулку к дому Берестневых.

Он шел медленно, глядя себе под ноги на пыльную дорогу, будто страшился поднять глаза и увидеть перед собой то ужасное, и неотвратимое, о чем думал. Даже повернув за угол, он не сразу взглянул на дом Берестневых, а, взглянув, остановился. Посредине двора вместо дома ширилось обрамленное чахлой травой черное пятно, и на пятне стояли остовы двух печей. Ограда была разрушена. Торчали только столбы заплота, а доски были сняты.

По улице все еще бежали женщины, старики, дети, откуда-то доносилось «ура», и все еще не смолкал церковный перезвон.

По той же дороге мимо домика Василисы Петровны Василий вернулся на площадь.

По улице в город, поднимая пыль, проходила пехота, тянулись обозы, грохотала железными шинами по булыжной мостовой артиллерия.

У заводской каменной ограды Василий увидел Павла Берестнева. Павел стоял, окруженный какими-то женщинами, и беспокойно оглядывался по сторонам. Шинель его была расстегнута, и фуражка задралась на самый затылок. Заметив Василия, он замахал ему рукой и пошел навстречу, сразу позабыв о женщинах, с которыми разговаривал.

— А я тебя везде ищу, — сказал он. — Наша рота здесь на постой останавливается. На квартиру вместе станем…

— Ладно, — сказал Василий. — А наши все пришли? Весь полк?

— Все пришли, — сказал Павел и посмотрел на Василия так, словно ожидал, что тот спросит еще о чем-то.

Но Нагих молчал.

— Наш дом спалили, — сказал Павел.

— Знаю. — Василий поддернул ремень винтовки и стал смотреть в сторону.

— Ты туда ходил?

— Туда.

— Глядел?

— Глядел.

— Начисто спалили?

— Начисто.

— Так мне и люди сказывали, что начисто. — Павел поправил фуражку, закрыв козырьком глаза. — Сам я там еще не был, к чему… А мы с тобой к знакомым одним на квартиру станем, я договорился. Сейчас и пойдем…

— Ладно, — сказал Василий, помолчал и спросил: — Ты о своих-то разузнал? О сестре?

— Разузнал.

— Ну?.. — Василий посмотрел на запыленные сапоги Берестнева.

— Нету ее здесь. С того самого дня, как мы в побег пошли, никто ее здесь и не примечал.

— Тогда и дом спалили?

— А кто его знает, может быть, и тогда… Мне это из ума вон, я и не спрашивал…

— Так, — сказал Василий и задумался.

Вокруг них толпились люди, встречались мужья с женами, матери с сыновьями, и не смолкал гул голосов, а они стояли так, будто одни были на площади, никого не видели и никого не слышали. Павел даже вздрогнул от неожиданности, когда из толпы ему крикнула какая-то женщина:

— Паша! Пашенька… Значит, и ты пришел?

Она подбежала к нему и схватилась за борт его распахнутой шинели.

— Пришел?..

— Пришел, — сказал Павел. — Здравствуй, Матрена Прокопьевна.

— А мой-то, Артамоныч-то, пришел?

Павел мялся.

— Да говори ты, не мучь…

— Уж и не знаю, что сказать тебе, Матрена Прокопьевна. Раздельно мы с ним были…

— Ой, Пашка, знаешь… — сказала женщина, все не выпуская борта Павловой шинели. — Знаешь, а молчишь… Не томи ты меня, бога ради, не томи…

— Кабы знал, отчего не сказать…

— Хоть слово одно скажи — жив он?

— Не знаю… Ты, Матрена Прокопьевна, лучше домой сейчас иди, а я у ребят все разведаю и вечером к тебе наведаюсь. Говорю, раздельно мы с ним были, не все же в одном полку служат…

— А зайдешь?

— Непременно зайду.

— Не обмани только. — Женщина нехотя выпустила борт Павловой шинели и медленно пошла через площадь.

Василий посмотрел ей вслед.

— Чья это?

— Жена Артамоныча. Помнишь?

— Нет, — сказал Василий.

— У его костра мы обогревались в ночь, как нас лыжники привели. Седоватый такой да худощавый… Помнишь?

— Не припомню, — сказал Василий.

— Вскорости и убили его, на другой ли день, чо ли…

— Почему же ей не сказал?

— Пусть прежде одумается, привыкнет…