Восстание

Василий пристально посмотрел на Павла, но промолчал.

Толпа у заводской ограды редела. Люди расходились по домам. Над избами поднимались дымки затопленных печей.

— Пойдем, — сказал Павел.

— Пойдем.

Они пересекли площадь и свернули на боковую улицу. Шли некоторое время молча, потом Василий сказал:

— Зачем ты ее обманул? Она уже знает, да поверить себе страшится. Пойми ты это…

— Как сразу скажешь, — проговорил Павел — Говорю, пускай одумается маленько, попривыкнет…

— Попривыкнет, — повторил Василий. — Да разве к такому привыкнешь?

— Надо привыкать…

Василий строго покосился на Берестнева.

— Ты о чем?

— А как же… Разве воротишь?

Василий потупился, прошел молча несколько шагов и вдруг спросил:

— А что они тебе о Наталье говорили?

— Кто?

— Кого спрашивал.

Павел махнул рукой.

— Справок о ней никто не наводил, пропала, говорят, и только… Как в воду канула…

Василий вдруг обернулся к Павлу и остановился. Лицо его стало злым, и глядел он на Павла в упор недружелюбным темным взглядом.

— Ты меня, слышь, с Матреной Прокопьевной не равняй, — сказал он раздельно и очень тихо. — Не равняй, слышь… Ты мне все говори…

Павел даже на шаг попятился назад.

— Да что ты, Васька? — оробело пробормотал он. — Все я тебе сказал, ей-богу, все… Кого ни спрашивал — одно толкуют: пропала, мол, вовсе… Может, на каторгу угнали…

Василий провел по лицу ладонью и вдруг, будто что-то вспомнив, повернулся и быстро пошел через улицу.

Павел удивленно посмотрел ему вслед и увидел выходящую из-за угла старуху с глиняной крынкой в руках.

— Эй, бабка, постой-ка! — крикнул Василий, и голос его показался Павлу совсем незнакомым, словно не он кричал, а кто-то рядом с ним.

Старуха остановилась, подняла брови и наморщила лоб.

— Ты, бабка, тут в поселке не знавала ли Василисы Петровны? — спросил Василий, останавливаясь подле старухи.

— Василисы Петровны? — Старушка наклонила голову набок и с непонятной настороженностью смотрела на Василия своими светлыми, как будто на солнце выгоревшими глазами.

— Ее здесь еще каторжной вдовой прозывали, — сказал Василий.

— Как же, как же, она и есть, — проговорила старуха. — Изба-то ее тут за углом стоит…

— Избу я знаю, — сказал Василий. — Сама-то она где?

— Сама-то? — Старушка беззвучно пожевала проваленным ртом, посмотрела на небо и, обрадовавшись, что припомнила, сказала с улыбкой: — Померла она, милый, померла… Господь прибрал, не оставил. Отмаялась.

— Сама померла или помогли? — спросил, нахмурившись, Василий.

Старушка не поняла.

— У себя, у себя в избе и преставилась… Люди нашли, схоронили. Упокой господи душеньку ее, сироты… — Она взяла крынку в левую руку и правой набожно перекрестилась. — В избе-то ее, люди сказывали, после солдаты на постое стояли…

— А Берестневу ты тут не знавала? — спросил Василий.

— И Берестневу, милый, знавала, как же мне ее не знать… Только откочевала она отсюда, давно откочевала.

— Откочевала? — переспросил Василий, с надеждой вглядываясь в лицо старушки.

— Откочевала, милый, откочевала… Как война началась, так и откочевала…

— Наталья?

— Да какая же она Наталья? — сказала старушка. — Александра, Александра Петровна.

— Я о Наталье спрашиваю, — сказал Василий. — Высокая такая из себя, молодая…

— Наталья, — в раздумье повторила старушка. — Наталья… Нет, не припомню. Да разве всех узнаешь, город-то не деревня… — Она вздохнула и пошла от Василия, бережно неся свою крынку, из которой выплескивалось молоко и белыми каплями падало на пыльную тропу.

Нагих вернулся к Берестневу.

— Умерла Василиса Петровна, — сказал он. — А о Наталье старуха ничего не знает.

Берестнев морщил лоб и пальцем тер небритый подбородок.

— Бесполезно… — сказал он. — Теперь ее по тюрьмам да на каторге искать надо…

— Лишь бы жива была, а то найдем, неправда, найдем… — упрямо сказал Василий и, вдруг заторопившись, быстро пошел по улице, так, словно уже отправился на розыски Натальи.

5

Все, что задумал верховный правитель, все было сделано: генералы были перемещены на новые должности, министры получили новые портфели, написаны были новые воззвания к народу, обласканный, награжденный и ода́ренный Гайда уехал во Владивосток, но все осталось попрежнему. Дитерихс, вступивший в командование армией после Гайды, оказался не более способным, чем заносчивый чех, и белые войска продолжали отступать под все усиливающимися ударами красных; «правительство» осталось прежним и отставка монархиста министра Михайлова, по прозвищу «Ванька Каин», которым был принужден пожертвовать Колчак, не придала совету министров «демократической видимости», воззвания к народу не успокоили деревни — им никто не поверил и они только сильнее разожгли негодование крестьян; даже обласканный Гайда не смирился и, по донесению контрразведки, уехал к Тихому океану, затаив в душе злобу.