Восстание в крепости

Они опять встретились с Бахрамом. Кузнец сообщил ей, что рабочие табачной фабрики Гаджи Хейри читают ее листочки и у них открываются глаза на жизнь. Листовки переписываются и размножаются.

Внешне Лалезар оставалась спокойной, но сердце у нее взволнованно и сладко билось. "Жаль, что ты никогда не узнаешь об этом, Ордухан!"

С прибытием в город Особого Лебединского батальона Лалезар-ханум стала часто задумываться над судьбами матросов-штрафников и по крупицам собирала все, что можно было узнать об их жизни.

Глава девятая

Высоко на обрыве, у старой водяной мельницы, сидел солдат и играл на гармошке. Унылая русская песня разносилась по берегу, заглушая шум быстрой кавказской реки.

Почерневшее от времени и воды деревянное колесо стояло неподвижно. По пятницам мельница не работала. Но народу возле нее собралось сегодня порядком. Это была первая сходка, организованная Бондарчуком и Бахрамом, в которой принимали участие и солдаты-партийцы, и члены местной организации социал-демократов. Решили сообща прочесть только что присланную из Тифлиса марксистскую литературу.

Гармонист, сидевший на обрыве, получил задание: предупредить собравшихся в случае появления какой-либо опасности. Грустная старинная мелодия никак не вязалась с решительными энергичными словами, произносимыми в этот час на старой мельнице. Но все знали: пока звучит гармонь, можно ничего не бояться и спокойно вести разговор.

Прошло больше часа. И вот песня вдруг оборвалась.

Бондарчук, читавший брошюру, умолк и тревожно посмотрел на Бахрама. Все прильнули к щелям в ветхой дощатой стене.

У Виктора похолодело сердце: на обрыве рядом с гармонистом стоял городовой.

— Надо уходить, — шепнул он товарищам.

— Верно, — поддержал его Демешка. — Выследили" сволочи?

Дружин сжал кулаки:

— Проклятая мышеловка! Ничего не поделаешь. Айда в заросли, ребята!

— Погодите, — сказал Бахрам, не отрывая глаз от щели. — Видите, городовой без оружия? Не верится, что он пришел по наши души. По-моему, просто проходил мимо. Предлагаю подождать.

Большинство поддержало Бахрама.

С обрыва долетел разговор, происходивший между городовым и гармонистом.

— Ты чего замолчал, братец? Продолжай… — сказал городовой. — Эх, задушевно играешь! Я тебя во-он где услышал! Хотя и не по пути, решил крюк сделать. Боялся, уйдешь.

Пальцы солдата опять забегали по пуговкам гармони. Он заиграл старую матросскую песню и начал тихо себе подпевать.

Это была песня о могиле безвременно погибшего матроса, который был погребен не в море, а на берегу, на высокой горе, под тремя соснами.

Хорошо виден издали белый надгробный камень. Мимо, разрезая волны, идут корабли. Душа моряка томится. Она хочет, чтобы море, разбушевавшись, захлестнуло могилу и унесло ее с собой, чтобы ветер кружил и раскачивал ее по водяным горам, как челнок, чтобы волны играли о нею. Но спокойно море. Чуть колышется зеркальная гладь. А начнет волноваться — все равно не доберется до могилы. И душа моряка тоскует. Страшно ей одиночества Печально смотрит она на море, на проходящие мимо корабли.

Городовой опустился на камень рядом с гармонистом, снял с головы шапку, положил на колени, да так и застыл, словно зачарованный.

Когда солдат умолк, он глубоко вздохнул и покачал головой.

— Вижу, братец, горе у тебя. Чувствую сердцем. Только обиженному судьбой дано так петь. Э-э-эх!

Гармонист помолчал, украдкой поглядывая в сторону мельницы, затем сказал:

— Да и тебя, братишка, мне кажется, гложет какая-то печаль.

— Гложет, братец, гложет. Давно я не слыхал такой хорошей, сердечной песни!..

Городовой умолк. На глаза его навернулись слезы.

Гармонист улыбнулся.

— Какое же у тебя горе? Что случилось?

Городовой вытащил из кармана огромный, под стать его богатырскому росту, платок и шумно высморкался.

— Покойницу Марфу вспомнил, братец… Жену свою.

— Давно умерла?

— Еще могила не заросла травой. Хоть бы своей смертью умерла… Я бы так не убивался. Сам же, вот этой рукой вабил ее до смерти. Я — подлец!.. Как бедняжка меня умоляла! Пожалей, говорит, пьян ты, отпусти меня… Куда там?.. Разве остановишь? Страшен я во хмелю, братец! Так и скончалась голубушка, царство ей небесное! Грех на моей душе. Ох, тяжкий грех! Гореть мне на том свете в геенне огненной!

Городовой всхлипнул и снова высморкался.

Потом поднялся, нахлобучил на голову шапку, распрощался с гармонистом и пошел к городу.

Едва он скрылся с глаз, солдат повернулся лицом к реке и потянулся, зевая во весь рот.

С мельницы кто-то насмешливо крикнул:

— Полегче, Анатолий, нас проглотишь! Погоди, сейчас мы тебя разбудим.

Гармонист узнал голос Демешко и догадался, что сходка окончилась. Он сбросил с плеча ремень, положил гармонь на траву и лёг рядом, закрыв фуражкой глаза от солнца.

Но тут опять раздался голос Демешко, на сей раз совсем рядом:

— Да ведь ты заставил городового прослезиться!

Анатолий сдвинул фуражку с глаз и увидел солдатские сапоги.

Демешко стоял над ним.

— Чего разлегся? Вставай! — Он легонько толкнул товарища в бок. — Расстроил полицейского, спровадил его отсюда, а теперь решил вздремнуть? Ну и хитрец!..