Восточно-западная улица. Происхождение терминов «геноцид» и «преступления против человечества»

За моим ответом вновь последовало долгое молчание, лишь снег почти беззвучно сыпал да потрескивали дрова в очаге. Неужели и такой документ не побудит Хорста осудить отца? Что говорит в нем – сыновья любовь или нечто иное?

– Не могу сказать, чтобы я любил отца, – отозвался наконец Хорст. – Я люблю деда.

Он оглянулся на портрет старика в военной форме, который висел над его постелью.

– Но у меня есть своего рода ответственность перед отцом – выяснить, что произошло на самом деле, сказать правду и сделать для него то, что смогу, – принялся рассуждать он. – Я обязан найти какой-то позитивный аспект.

Он ухитрялся как-то проводить границу между своим отцом и системой, между человеком и группой, которую тот возглавлял.

– Я понимаю, что система вся была преступна, и он был ее частью, но не считаю его преступником. Он не действовал как преступник.

Мог ли его отец уехать из Лемберга, не принимать участия в тех акциях, что происходили под надзором губернатора и его администрации?

– Невозможно выскочить из системы, – прошептал Хорст.

Сохранившиеся в Министерстве юстиции США документы утверждали обратное. Но Хорст ухитрялся фильтровать материал, характеризуя его всего лишь как «печальный» или «трагический».

Принять такую реакцию нелегко, но я ощущал печаль, а не гнев. И все же: отказываясь осуждать отца, не продолжал ли он тем самым его злое дело?

– Нет!

Приветливый, дружественный, разговорчивый Хорст тут не смог выдавить из себя ничего более. Осудить отца он отказывался. Во всем виноваты Франк и его администрация, СС, Гиммлер. Все члены этой группы виноваты, кроме Отто.

Наконец Хорст сказал:

– Вы правы: он полностью принадлежал системе.

Короткая пауза.

– Косвенно он несет ответственность за все, что произошло в Лемберге.

– Косвенно?

Хорст надолго замолчал. Его глаза увлажнились.

«Уж не плачет ли он?» – подумал я.

105

У Франка статья в «Нью-Йорк таймс», называвшая его военным преступником, вызвала гордость. В начале 1943 года он заявил на официальной встрече: «Имею честь быть преступником номер 1»{457}. Эти слова он без смущения занес в дневник. Даже когда ход войны обернулся не в пользу немцев, Франк продолжал верить, что Третий рейх простоит тысячу лет и нет необходимости хоть как-то сдерживаться в своем поведении по отношению к полякам и евреям или следить за своими высказываниями. «От них следует избавиться, – сказал он своему кабинету. – Я буду принципиально вести все касающиеся евреев дела с расчетом на то, что евреи вскоре исчезнут»{458}.

«Исчезнут». Это слово собравшиеся приветствовали аплодисментами, поощряя Франка зайти еще дальше – он ведь никогда не умел вовремя остановиться. Евреев следует устранять всюду, где они обнаружатся, продолжал он, всюду, где предоставляется такая возможность. Только так можно сохранить единство и цельность Рейха. Как именно собирается действовать его правительство? «Мы не можем расстрелять три с половиной миллиона евреев; мы не можем извести их ядом, – пояснил генерал-губернатор, – но мы можем принять необходимые меры, которые так или иначе приведут к их успешному истреблению». Эти фразы тоже записаны в его дневнике.

2 августа Франк устроил прием в Вавельском замке. Для членов партии это была возможность «сверить часы». На Восточном фронте особых успехов не было, но во всем остальном наблюдался прогресс. В марте Краковское гетто было очищено за два дня под эффективным руководством унтерштурмфюрера СС Амона Гёта{459} (британский актер Рэйф Файнс сыграет его в «Списке Шиндлера»): Франк заявил, что ему надоело любоваться этими развалинами из окон замка. В мае после восстания было сокрушено Варшавское гетто, заключительным актом стало разрушение Большой синагоги. Это осуществил группенфюрер СС Юрген Штрооп, который с гордостью изложил все детали акции в рапорте Франку{460}. Население Варшавы сократилось на миллион, и Франк выражал надежду, что в этом смысле удастся «продвинуться далее», если «полностью уничтожить» гетто.

Но ход войны переломился. Муссолини был низложен и арестован по приказу итальянского короля, а польские интеллигенты всё громче говорили о злодеяниях в Аушвице и Майданеке. Франк надеялся, что обнаружение трупов тысяч польских офицеров в массовых захоронениях Катыни, а также польских интеллигентов, убитых Советами в 1940 году, поспособствует улучшению отношений между немцами и поляками. Но так не случилось. Поляки сопоставляют Катынь с «повальной смертностью в немецких концлагерях», с неудовольствием записывает Франк, а также с «расстрелами мужчин, женщин и даже детей и стариков в виде коллективного наказания»{461}.