Восточно-западная улица. Происхождение терминов «геноцид» и «преступления против человечества»

Шауль вместе с родителями просидел в Москве до июля 1942 года. Затем у них истекла виза, и они на поезде поехали за Урал, в Уфу, столицу автономной республики Башкирия{639}. В 1944 году они вернулись в Москву, а после окончания войны выехали в Польшу и в итоге оказались в лагере для перемещенных лиц в Берлине; там-то Рафал их и нашел.

– Дядя позвонил нам в Берлин в августе 1946 года, из Нюрнберга, – вспоминал Шауль. – Он посоветовал отцу не засиживаться в Берлине: русские могут блокировать город.

С помощью американцев Лемкин организовал переезд своих родственников из Берлина в другой лагерь, мюнхенский. Шауль лежал в больнице – ему удалили аппендикс, – когда в середине сентября дядя приехал к ним.

– Он пришел ко мне в больницу вместе со своей секретаршей мадам Шарле, американкой, служившей в армии; она немного говорила по-русски, очень приятная женщина. Дядя очень хорошо выглядел, был нарядно одет. Мы обнялись, и он сказал: «Тебе надо в Америку».

Они поделились той мизерной информацией, какой располагали о событиях в Волковыске.

– Мой отец Элиас выяснил, что к приходу Советов летом 1944 года уцелело немного евреев, наверное, не более пятидесяти-шестидесяти.

Одни и те же события, повторявшиеся в Жолкве, Дубно и десятках тысяч больших и малых городов по всей Центральной Европе, отражены в камнях Треблинки. Шауль говорил об этом кротко, но свет в его глазах померк:

– Что было с остальными, это мы уже знали. Один еврей написал нам письмо. Бабушку и дедушку забрали неизвестно куда. Их уже не было в живых.

Сохранилась ли у Шауля фотография Беллы и Йосефа? Нет. Он выяснил, что последний транспорт из Волковыска отправился в январе 1943 года в Аушвиц, но его бабушку с дедушкой увезли раньше и в другое место, поближе.

– Беллу и Йосефа отправили в Треблинку, недалеко.

Он произнес эти слова с глубокой, застарелой, усталой печалью, а потом спохватился:

– Как зовут того знаменитого журналиста, который написал «Жизнь и судьба»?

– Василий Гроссман.

– Точно. Он написал и о Треблинке. Я читал эту статью и думал о бабушке и дедушке.

Шауль считал, что дядя Рафал так и не узнал, что его родители погибли именно в Треблинке.

– Эта информация появилась намного позже, когда уже и его не стало.

Рассказ Шауля послужил своего рода рамкой для другой, моей личной истории. Так я узнал, что моя прабабушка Малка Флашнер, которая жила в Жолкве на одной улице с Лаутерпахтом, погибла в Треблинке на той же дороге, что и старшие Лемкины.

– Одно хочу сказать о том времени, – внезапно приободрился Шауль. – Немцы в больнице были со мной очень милы, очень вежливы. По сравнению с жизнью в Польше Германия оказалась для евреев прямо раем.

Если Шауль и затаил недобрые чувства, он хорошо их контролировал.

– Конечно, дядя Рафал смотрел на это иначе, – продолжал он. – В больнице было много немцев, но дядя и глядеть на них не желал. – Шауль посмотрел мне прямо в глаза и завершил свою мысль: – Он их ненавидел. Хуже чумы. Он ненавидел их.

151

Лаутерпахт провел сентябрь в Кембридже, дожидаясь приговора, который, как он надеялся, должен был обеспечить защиту отдельным людям и поддержку Международному биллю о правах человека. Он был не столь многоречив, как Лемкин, и внешне воли эмоциям не давал, но на самом деле так же сильно переживал и тревожился. Процесс дался ему нелегко, но Герш не желал показать этого даже сыну, который провел с ним часть сентября перед тем, как вернуться к учебе в Тринити (Эли перешел на второй курс).

Задним числом Эли задавался вопросом, не изменился ли в чем-то его отец в ту пору. И суд, и судьба родных сказались на нем и, должно быть, повлияли на его работу. По мнению Эли, именно тогда он стал лучше или, по крайней мере, более осознанно понимать труд своего отца.

– Я не только больше был вовлечен в эту работу умственно, я стал осознавать кое-что еще: что это особенно трудное время для отца.

В Кембридже со дня на день ждали Инку, и это обостряло чувство утраты, но вместе с тем укрепляло надежду.

– Конечно, эмоционально отец с головой ушел в этот процесс, – подтвердил Эли.

Герш мало говорил на эту тему и «никогда не рассказывал о своих родителях, ни разу». Об этом Эли задумался недавно, когда обнаружил, что никогда не задавал сам себе тех вопросов, с которыми пришел к нему я. Он принял сложившуюся ситуацию, принял избранную отцом манеру поведения. Ни трудности, ни боль не находили выражения в словах – для этого имелись другие пути.