Восточно-западная улица. Происхождение терминов «геноцид» и «преступления против человечества»

«Я прямо-таки раздуваюсь от гордости», – писал Лаутерпахт жене, когда Комиссия решила строить свою работу по его наметкам. На этом собрании выявились и другие перспективы, поскольку в нем участвовали юристы, представлявшие различные правительства в изгнании. Таким образом, писал Лаутерпахт жене, он надеется «сделать доброе дело… для меньшинств восточной Польши»{200}, поскольку именно поляки «сыграют основную роль» в послевоенном обустройстве меньшинств. Эта работа вынудила его сосредоточиться на практических вопросах правосудия и ответственности человека, а не только государства, которому он служит.

В то лето на рабочий стол Лаутерпахта лег новый проект: Американский еврейский комитет поручил ему написать книгу о правах человека в свете международного законодательства, предлагая щедрый гонорар (две с половиной тысячи долларов плюс оплата расходов). Лаутерпахт согласился – новая тема была для него важна. Он обещал написать книгу, посвященную «Международному биллю о правах человека (или чему-то подобному)»{201}. 1 июля он приступил к работе, оптимистично рассчитывая управиться до конца года.

В декабре он опробовал некоторые идеи о международном праве в Лондоне, на лекции, которую выслушали «затаив дыхание». Лекция прошла весьма удачно, писал он Рахили, и «твой супруг удостоился повергающих в смущение похвал». Основной темой лекции стал призыв к правительствам всех стран принять «революционную необходимость»{202} нового международного закона для защиты прав человека.

43

Лаутерпахт не знал, что его работа над новой книгой летом 1942 года совпала по времени с визитом в Лемберг генерал-губернатора Ганса Франка, явившегося отпраздновать первую годовщину включения Галиции в подвластную ему территорию. В тот самый момент, когда Лаутерпахт задумывал Международный билль о правах человека, Франк запускал в Галиции механизм «Окончательного решения» в соответствии с итогами Ванзейской конференции. Последствия для родных Лаутерпахта настали немедленно и неотвратимо.

Инка Кац рассказала мне об этих событиях. Она запомнила приезд Франка, сопутствовавший ему страх и то, что последовало за этим визитом. Первым, 16 августа, забрали деда Инки Арона из квартиры, где он жил вместе с братом Лаутерпахта Давидом. Старика вытащили из шкафа в ванной, где он спрятался.

– Два дня спустя, 18 августа, немцы забрали сестру Герша, мою мать Сабину, – с видимым спокойствием перечисляла Инка. – Это случилось на улице, на нее набросились украинские и немецкие солдаты.

Инка была в тот момент дома одна и видела эту сцену из окна. Отец работал поблизости, в их старой квартире, менее чем в квартале оттуда.

– Кто-то пошел к нему и сообщил, что забрали мою мать, – сказала Инка. (Ему сообщила консьержка.) – Я понимала, что происходит. Я видела все из окна.

Сколько ей было тогда лет?

– Двенадцать лет, уже не ребенок. Ребенком я перестала быть в 1939 году. Я понимала, что происходит. Я знала, какая грозит опасность, и все остальное знала. Я видела, как отец бежал за матерью, бежал за ней по улице.

Она примолкла и отвернулась на миг к красивому окну с видом на Париж, отпила глоток черного чая.

– Я поняла, что все кончено.

Она видела эту сцену из окна верхнего этажа и запомнила ее во всех подробностях, с присущей ребенку цепкостью.

– Я наблюдала осторожно, я не была храброй. Будь я храброй, побежала бы за ними. Но я знала, что происходит. Я и сейчас будто вижу всё это, и платье мамы, и туфли на высоких каблуках…

Она понимала, что, возможно, больше никогда не увидит мать?

– Без всяких «возможно». Я знала это.

Так немцы забрали сестру Лаутерпахта на глазах у ее дочери.

– Обо мне отец не думал. Знаете что? Это мне, пожалуй, нравится. Для него все было просто: забрали его жену, женщину, которую он любил. И он пытался ее вернуть, больше ни о чем не думая.

Она восхищалась отцом – смотрела вслед, как он, в темно-сером костюме, отправился искать жену.

И его забрали. Он не вернулся. Инка осталась одна.

– Никакой весточки от них. Забирали тысячи людей. Кто знал, что с ними сталось? Но я понимала, какая судьба их ждет. Через несколько дней я ушла из квартиры, не дожидаясь прихода немцев. Моя бабушка отправилась в гетто, я туда идти отказалась – не могла себе представить, как я там буду. Я пошла к моей няне, бывшей няне, она сохраняла хорошие отношения с моими родителями, потому что папа был к ней добр. Она не была еврейкой, хотя вполне могла бы быть. Я рассказала ей про все, и она сказала: «Живи у меня». Она была не просто моей няней, она была… как это называется? Кормилицей. Мама не кормила меня грудью, кормила она. Она выкормила меня своим молоком.

Под разговор Инка наливала чашку за чашкой черного – без молока – чая.

– Я поселилась у нее, только ненадолго, потому что шли обыски. «Она моя племянница», – так кормилица отвечала на все вопросы. Я не была похожа на еврейку, но и на нее тоже, на ее племянницу. Ее словам никто не верил, поэтому она отправила меня в деревню к своим родственникам.

Но и там Инка не задержалась.