Восточно-западная улица. Происхождение терминов «геноцид» и «преступления против человечества»

– Оттуда я ушла по другой причине. Там был мужчина, которому нравились девочки. Я знала об этом, знала о таких вещах, слышала анекдоты про таких мужчин. И я ушла. Отправилась к другому человеку, к женщине, которой папа тоже помогал в свое время. Это было в конце 1942 года, вокруг Львова было спокойно, но только не в гетто. И опять я там пробыла недолго. Эта женщина выдавала меня то ли за двоюродную сестру, то ли за племянницу, дочь двоюродной сестры. Это не сработало. Ее родственники тревожились. Я слышала через дверь, как они говорили: «Она не похожа на нас». И это правда.

Снова Инка оказалась на улице.

– Было очень трудно. Больше идти было некуда, я просто бродила по городу весь день, спала где придется. В Польше в ту пору подъезды домов запирали на ночь, в десять или одиннадцать часов, и если я успевала проскользнуть раньше, то поднималась на чердак, тихо-тихо. Пряталась в домах, где меня никто не знал, спала на лестнице под чердаком – grenier – и пугалась, если ночью кто-то входил. Мне было страшно, я была одна, меня могли в любой момент выдать полиции.

И спокойным тоном она продолжала:

– Так оно шло месяц или два. Заканчивалась осень. Мама заранее показала мне, где ее драгоценности, где ее деньги. На них я жила. А потом меня ограбили. Однажды утром проснулась – ничего нет. Все украли.

В отчаянии одинокая девочка разыскала бывшую клиентку и подругу своего отца. Пожилая женщина согласилась приютить ее на пару месяцев.

– Потом начались сплетни, пришлось от нее уйти. Она была католичкой, решила отдать меня в монастырь. Мы пошли туда вместе. Монахини сказали: да, мы ее примем.

Монастырь был на окраине города.

– Названия я не помню, – сказала Инка. – Очень маленький, мало кому известный. Там жили двенадцать монахинь, они были связаны с иезуитами.

Голос Инки упал до шепота, она цедила слова медленно, как будто приближаясь к нелегкому для нее признанию.

– Монахини поставили мне одно условие. Мои родные так об этом и не узнали.

Инка одно мгновение колеблется, готовясь сказать то, о чем молчала всю жизнь.

– Они сказали: я должна креститься. Выбора у меня не было. Наверное, мне повезло, что я и тогда, как и сейчас, не была особенно верующей. Повезло, что я росла в не очень религиозной семье.

Прошло семьдесят лет, а неловкость осталась. Приходится как-то мириться с мыслью, что ради спасения жизни она отреклась от единоверцев.

44

Лаутерпахт ничего не знал о судьбе племянницы, которую он никогда в жизни не видел. Пока что он решил отказаться от алкоголя и сесть на диету, чтобы похудеть. Сделал он это не по медицинским показаниям, а из разумной предосторожности. Во всяком случае, так он объяснял это решение себе, продолжая служить в ополчении и обдумывая Декларацию о правах человека. Он не знал, что 18 августа схватили его отца. В тот самый день Лаутерпахт направил в лондонскую Комиссию по военным преступлениям меморандум, в котором указывал на отсутствие международной практики преследования за военные преступления{203}.

С востока просачивались слухи, обрывки информации. В сентябре в «Таймс» появилась статья о злодеяниях нацистов в Польше. В Кембридже это также пробудило родственное чувство к гонимым, и Лаутерпахт пишет Рахили: «Прошлым вечером я ходил в синагогу для беженцев из Германии, желая выразить солидарность с их страданиями». Он отправляет продуктовые посылки в Лемберг, в пустоту, на адрес Давида, не ведая, что творится в городе.

Прошло уже полтора года без единой весточки от родных. И утешения искать почти негде. Он слушал музыку, она навевала печальные мысли, воспоминания об ушедшей безвозвратно жизни.

«Сейчас шесть часов вечера, воскресенье, я весь день постился, – писал он Рахили в декабре. Этот день был посвящен посту и молитве за убитых польских евреев. – Я почувствовал, что хочу в этом участвовать»{204}.

Львов был в его мыслях неотступно. «Мои близкие, любимые остались там, и я не знаю, в живых ли они. Ситуация там столь ужасна, что они вполне могли предпочесть смерть такому существованию. Весь день думал о них».

45

В следующем году ход войны изменился. Рахиль вернулась в Кембридж летом 1943 года, оставив Эли в Америке. Лаутерпахт по многу часов сидел, запершись в своем кабинете, слушал Баха, писал, смотрел в сад, следил за тем, как меняют цвет листья, и молча переживал тревогу за родных, так и не выбравшихся из Львова.

С ренклода собрали сливы, косить лужайку приходилось реже, но, когда наступили темные осенние дни, Лаутерпахт цеплялся за сулившие надежду события. В сентябре капитулировала Италия. «День торжества!» – восклицал Лаутерпахт. «Хорошо быть живым», – писал он впервые за долгий срок, убедившись, что становится «свидетелем гибели зла». Победа представлялась ему явным знаком «торжества сил прогресса»{205}.