Восточно-западная улица. Происхождение терминов «геноцид» и «преступления против человечества»

Как рассказывает Лемкин, во время спора с профессором (реального или вымышленного) наступил момент истины:

– Пытались ли армяне обратиться в полицию, чтобы этого турецкого министра арестовали?

– Не существует закона, по которому его можно было бы арестовать, – ответил профессор.

– Несмотря на то что он непосредственно причастен к массовым убийствам? – возмутился Лемкин.

– Представьте себе человека, который разводит кур, – предложил ему профессор. – Когда ему вздумается, он этих кур убивает. И что с того? Это не ваше дело. Вы не можете ему помешать, не можете посягать на его собственность.

– Армяне же не куры! – резко возразил Лемкин.

Профессор сделал вид, будто не заметил этой юношеской вспышки, и от сравнения вернулся к реальности:

– Если вы попытаетесь вмещаться во внутренние дела государства, вы посягнете на его суверенитет.

– Значит, Тейлирян, убивший одного человека, – преступник, а этот человек, загубивший миллион жизней, – нет?

Профессор пожал плечами. Лемкин казался ему «молодым максималистом».

– Когда вы изучите международное право…

Насколько достоверен этот рассказ? Лемкин не раз еще вернется к этому разговору{283}: он утверждал, что суд над Тейлиряном повлиял на всю его жизнь. Боб Сильверс, издатель New York Review of Books, выслушал эту же историю в 1949 году, когда учился в Йельской школе права (преподаватель ему запомнился как «одинокий, одержимый, непростой, эмоциональный, держащийся особняком, экспансивный» и не столько очаровательный, сколько «пытавшийся очаровать»{284}). Лемкин рассказывал эту историю сценаристу, дипломатам, журналистам. Меня заинтересовало, кем мог быть тот неназванный профессор, с кем сложился этот судьбоносный диалог. Один ключ у меня имелся: Лемкин должен был хорошо знать преподавателя, чтобы решиться бросить ему вызов в формальной обстановке университетской аудитории.

63

Я обратился к профессору Роману Шусту, декану исторического факультета Львовского университета, который, как считалось, «знал всё» о прошлом этого учреждения. Мы встретились в тот самый день, когда Европейский суд по правам человека вернулся к обсуждению волновавшей Лемкина проблемы и постановил, что Турция не может предъявлять уголовное обвинение тем, кто называет убийства армян геноцидом{285} (как мы знаем, самого этого слова еще не существовало в 1915 году, когда истребляли армян).

Декан Шуст занимал небольшой кабинет в бывшем австро-венгерском парламенте, здание которого было передано университету.

Крупный мужчина с пышными седыми волосами и приветливой улыбкой, удобно развалившись в кресле, поглядывал на меня, явно удивляясь тому, что лондонский юрист настолько увлечен историей его города. О Лемкине он кое-что слышал, о Лаутерпахте – ничего, и проявил большой интерес к архивным материалам, которые нам с Иваном удалось найти.

– Известно ли вам, что, когда нацисты явились сюда в 1941 году, они проверили студенческие досье в поисках евреев? – негромко спросил профессор Шуст, указывая ту строчку в анкете, где Лемкин написал «моисеево», обозначив свое вероисповедание и тем самым национальность. Студенты бросились в архивы уничтожать свои документы, преподаватели – тоже, в том числе и профессор Аллерханд, у которого учились и Лаутерпахт, и Лемкин. – Знаете, что случилось с профессором Аллерхандом? – продолжал декан.

Я кивнул.

– Убит в Яновском концлагере{286}, – сам ответил на свой вопрос декан. – Прямо тут, в центре города. Немецкий полицейский расправлялся с евреем. Профессор Аллерханд попытался отвлечь его и задал простой вопрос: «Разве у вас нет души?» Полицейский обернулся, вынул пистолет и пристрелил профессора. Об этом написал в воспоминаниях другой заключенный.

Декан Шуст тяжело вздохнул.

– Попробуем выяснить, с каким профессором беседовал Лемкин.

Он пояснил, что в 1920-х годах, как и сейчас, среди сотрудников университета можно было найти людей самых разных убеждений.

– В ту пору некоторые отстраняли от занятий евреев или украинцев. А другие велели студентам-евреям занимать только задние скамьи.

Профессор Шуст заглянул в документы Лемкина.

– Оценки низкие, – отметил он. Вполне вероятно, причиной тому национальность Лемкина, вызывавшая «негативное отношение» некоторых профессоров, сторонников Национал-демократической партии.

Лидер этой партии Роман Дмовский был «архинационалистом», пояснил декан Шуст, и его отношение к меньшинствам можно охарактеризовать в лучшем случае как «амбивалентное»{287}. Мне припомнился разговор Генри Моргентау с Дмовским во Львове в августе 1919 года. Польша – только для поляков, услышал американский дипломат от Дмовского, с оговоркой: его антисемитизм не имеет религиозной окраски, это вопрос политический. Дмовский утверждал, что не имеет никаких предубеждений, ни политических, ни иных, по отношению к евреям, не являющимся гражданами Польши.