Вот это поцелуй!

– Послушайте, – сказал я ему, – мы не могли бы поговорить об этом позже?

Для Мэри-Джо это был не самый веселый момент в жизни. Мы укладывали ее вещи в коробки. Некоторые коллеги подходили к ней, похлопывали по плечу, женщины целовали ее в макушку, а затем испарялись. Это было тяжело. Я видел, как она стискивает зубы и морщит лоб, открывает ящики стола, будто склепы, а потом смотрит в пустоту, закусив губы. Тяжело, что и говорить. И надо было быть Фрэнсисом Фенвиком, чтобы этого не заметить.

– Нет, не позже, – сказал он мне. – Мы поговорим об этом сейчас.

Ну какая муха его укусила?

– Нет, Фрэнсис. Позже. Мэри-Джо собирает вещи. Значит, поговорим позже. Проявим уважение.

Именно это слово, «уважение», ему и не понравилось. Может быть, ему не понравилось и мое презрительное выражение лица. Не знаю, подозревал ли он меня в чем-либо, потому что у меня было железное алиби – Паула удивительно легко путала даты. Скорее он подозревал меня вообще во всем. Заранее. Что-то было во мне подозрительное для него, определенно. Да, он мог хорошо ко мне отнестись на какую-то минуту, а в остальное время я был для него предметом ненависти.

Я повернулся к нему спиной, чтобы посвятить себя заботам о Мэри-Джо, которая как раз вытащила свой полицейский значок и молча его рассматривала. Зрелище вышибало слезу. Мэри-Джо словно купалась в облаке светящихся пылинок, которые плясали в солнечном луче, проникавшем в окно. Ее нижняя губа слегка подрагивала.

Я посмотрел на Фрэнсиса Фенвика, лелея надежду, что он разделит мои чувства и мы постоим вместе молча, – черта с два! Он вовсе не собирался ослаблять хватку. Он выглядел очень взвинченным, как будто тоже подсел на крэк.

– Где ты был, когда она нуждалась в твоей помощи? А? Где тебя тогда носило?

Нет, вы представляете, какой гнусный удар! Неслыханно жестокий! Я еле на ногах устоял…

– Нет, Фрэнсис, не надо, прошу вас, – прошептала Мэри-Джо.

– «Нет, Фрэнсис, не надо»? А почему «нет, Фрэнсис»? – возразил он, испепеляя меня взглядом. – По чьей вине все это произошло? Ну, я слушаю! Кто там разжигал костры на улицах, вместо того чтобы делать свою работу? Ну, угадайте, кто? Я слушаю!

Вот это было по-настоящему больно. На какое-то мгновение мне показалось, что все вокруг покачнулось, а жуткая тоска вползла мне в грудь и принялась терзать мне сердце. На мгновение у меня потемнело в глазах так, что я подумал, не настала ли ночь.

Мэри-Джо опустила голову. Я обхватил подбородок рукой, чтобы осмыслить происходящее.

А Фрэнсис Фенвик продолжал в том же духе и коснулся другой очень больной темы – моей личной жизни, обвиняя меня в порочности и противоестественных связях.

– И видишь, чем это кончается?! – заключил он, размахивая у меня перед носом какой-то бумажкой, – надо полагать, тем самым вызовом на заседание дисциплинарного совета. – Понимаешь, что ты наделал? Видишь, к чему это ведет?

Мы сцепились, как бешеные псы, и принялись тузить друг друга. А ведь я предвидел, что так оно и будет! Мы повалили в кабинете стулья и катались под столами. Наверное, я мог бы его убить, хотя из-за поврежденной мышцы плечо горело огнем.

Но прежде чем дело приняло совсем дурной для меня оборот, я схватился за ручки кресла Мэри-Джо, и мы быстро выкатились из кабинета.

Так и вижу, как я с опаской преодолеваю ступеньки, отделявшие нас от тротуара; Мэри-Джо судорожно, но храбро вцепилась в подлокотники, не произнося ни слова.

Так и вижу, как я бегу до следующего перекрестка и только там перевожу дух. Как прохожие расступаются у нас на пути.

– Ну и ну… Ты сделал большую глупость, – вздохнула Мэри-Джо. – Локти будешь кусать.

Мы свернули в тенистую улочку.

– Это очень тяжело – уходить из полиции, – сказала она.

Я схватился за плечо, скривясь от боли.

– Это очень тяжело, Натан, больше не быть с тобой. Это действительно очень тяжело, – вот что она мне сказала.