Вот оно, счастье

– Будете сидеть впотьмах, – сказал он. Неудачно подгадал, прекрасная погода ослабила этот довод. Спех, как боксер, восстановил стойку. – Останетесь позади всех. Остальной мир двинется дальше. А вы – нет. У ваших соседей будет. А у вас – нет. Сплошь тяготы и одиночество будут вам. – Отвел взгляд от Дуны и Суси. – Вот уедем и больше не вернемся. – Глаза – серые камешки, ничего в них щедрого.

Отдуваясь за мужнино молчание, Суся с прямотой керрийки произнесла:

– Мы пойдем своей дорогой.

Спех скривился, показывая, что Государство думает об отдельной личности. Уведомляя о смене рельсов, он сдвинул шляпу с потной полосы у себя на лбу.

– Это ж не из-за нашей беседы в прошлый раз? – спросил он Дуну. – Не назло мне лично вы отказываетесь?

Дуна пристально выслушал глазами, поглядел на Сусю. Это и впрямь отчасти назло Спеху – из-за того, как он допрашивал меня, подумал я, и эта мысль сделала меня сообщником; чтобы прервать тот миг, я спросил:

– Может, заварить чаю?

– Нет у меня времени на чай, – выпалил Спех, услышал сам себя и вроде как пожалел о том, какую личину вынужден носить, потрогал десну языком и повертел ботинком, словно под ним тлел окурок. А затем, поскольку не выносил незавершенности и из-за искреннего страха, что перегнул палку и что в этой кухне мы все раскачиваемся на веревочном мосту между прошлым и будущим, выступил с краткой последней речью. – Слушьте, – произнес он. – Простым тумблером на стенке положите конец тьме. Конец холоду. Простым тумблером – вот хоть здесь… – он показал на то же место, что и Пёртилл, – вот здесь в вашей власти будет покончить со всеми тяготами. Вдумайтесь, – сказал он, вперив взгляд в бабушку. – Одним тумблером избавиться от одиночества.

Изложенный в алмазных абсолютах неуязвимый довод. Суся помаргивала от его блеска. Ненадолго сделалось у нее лицо женщины, двадцать лет день за днем преодолевавшей невзгоды. Стискивала набрякшие пальцы. На Дуну не смотрела. В этот миг не могла – мир в этот миг был невыносим. В дверь вошли две курицы и парно подергали головами, проверяя, безопасно ли здесь пребывать.

И тут Дуна, расслышавший мало что из сказанного, но уже развивший в себе чутье глухого, какое позволяет улавливать суть, хлопнул в ладоши и, поворотив к нам сияющее лицо, отмел любые доводы единственным недосягаемым:

– Мы ж вроде счастливы как есть, а?

43

Анни Муни умерла во сне, сообщил доктор Трой. Последним в этом мире она слышала голос Кристи. Кристи сидел на сугановом[125] стуле, какой для его разговоров разместила у окна Суся, и рассказывал Анни о том утре, когда проснулся и осознал, что хочет прощения. Анни вновь принялась было говорить, что нет нужды в ее прощении, однако смогла лишь вымолвить Незачем, а остальное предоставила тишине, поскольку и дышала она с трудом, и понимала, что повесть ни в коем случае нельзя прерывать. Он признался ей, что все неудачи у него в жизни были неудачами в любви. Рассказал ей о своей нужде отыскать тех, кого подвел, обидел или оценил превратно, кому навредил бездумно. Сказал, что некоторых нашел, а некоторых нет, а когда не удавалось кого-то найти, он пытался воздать через первых встречных. Все это изложил легко, тихонько посмеиваясь над комедией себя самого и того, что способен человек измыслить. Мы с Сусей слышали, как долетает из окна и из открытой двери смех, и переживали то внутреннее ага

, какое бывает, когда родители подслушивают амурные разговоры сына и всё, судя по этим разговорам, вроде бы складывается как надо. Кристи проговорил в тот вечер положенные два часа с двумя антрактами, когда дыхание Анни подсказало ему, что лекарства взяли над ней верх. Тогда он умолкал и относил трубку в правой руке чуть подальше, глядел на нее и в нее, словно мог смотреть по проводам и видеть руку ее на том конце, видеть, как сидит она, подпертая в кресле семью подушками, которые не помогали ей от боли в спине и костях; серебряные волосы зачесаны назад, глаза влажно блестят.

Когда Анни произносила “И?” – Кристи выходил из той грезы и радение возобновлялось. Он изложил свое возвращение в Ирландию, путь до Кенмэра и дальше в Сним, и каково это было – оказаться вновь в тех местах, где отыскалась в мучительных воспоминаниях странная человеческая услада. Он рассказал об улицах, какие были ей знакомы, о том, как навел он справки в тамошних лавках, и стали они с Анни вновь молоды, Кристи – юнец в вельветовых бриджах, расспрашивал об Анни в лавке Хиллари, и сердце Анни трепетало в спальне наверху, в родительском доме, когда сестра Мина ей сообщила. Разговором привел он их с Анни к началу. Привел их туда, где в сюжете возник поворот.

И на этот раз он не возник. Кристи вошел в церковь в твидовом костюме, тяжком от дождя. Ботинки на нем чавкали, протекали на плиты пола, лоб блестел, будто Кристи – свеча.

– Потому что там была ты, – сказал он. – Там была ты.

Мы с Сусей слышали, как он произнес это дважды. А больше ничего не говорил.

Мне пора – последнее, что она сказала, сообщил он нам потом.