Воздушные ванны. Истории, от которых дышится легко

И этому туристу стало тепло. Хотя он выглядел дико и странно в женской шапке с помпонами и в нескольких ярких платках. Но он такой радостный стал! Он так улыбался широко и с таким упоением все фотографировал. И шел со своей палочкой, весь в ярких платках с бахромой, наслаждаясь путешествием и прекрасным старинным парком.

И можно было расплакаться почему-то. И не говорить: зачем, мол, больной человек поперся в поездку, сидел бы у себя в Китае, – не в этом дело. Не в этом. Все мы странники и путешественники. И надо радоваться этой возможности все видеть, ощущать, запоминать; и так хорошо, если есть кому о нас позаботиться. Шапку теплую нахлобучить, замотать в платки, когда холодно.

Мы ушли. Я оглядывалась; на белом снегу так ярко платки горят. Это утепленный китаец наслаждается путешествием. Это хорошо. Просто хорошо – и все…

Федор Толстой неистовый был человек

Жестокий, умный, энергичный авантюрист. Тело его покрывали татуировки; женат он был на цыганке, совершил кругосветное путешествие, где вел себя так, что его с корабля высадили. И очень он любил убивать животных. Он и людей убивал преспокойно. Вызовет на дуэль и пристрелит. А охоту страстно любил, обожал просто. И даже в его поместье целая аллея была выложена зубами убитых им волков. А свою ручную обезьянку он съел. Так, для развлечения.

Он состарился, этот неистовый человек. Из двенадцати его детей умерли одиннадцать. И все оставили старика – кому он нужен и интересен? Времена меняются. Новые кумиры и новые развлечения появляются; а старые авантюристы – кому они нужны? Никому. Так устроена жизнь, она тоже довольно жестока.

И старик, потерявший одиннадцать детей, никому не нужный, больной и обедневший, сидел в своем поместье. Он сидел ночи напролет у окна и смотрел на аллеи сада. И его единственными друзьями, единственными, кому он был нужен, стали собака и кот. Они сидели рядом с ним и тоже смотрели на заброшенный сад. И только они на всем белом свете любили этого старого изверга.

Он смягчился. Раскаялся. И перед смертью несколько часов исповедовался в своих страшных грехах.

А когда он умер, собака и кот заплакали о нем. Только они и заплакали. Потому что животные все прощают и любят человека, каким бы он ни был. Просто любят – и все.

И этот Федор Толстой считал, что смертями детей он рассчитался за убитых им людей. А за животных – за животных он не знал, как рассчитаться. Он прежде думал, что у зверей нет души. А потом понял, когда с ним остались собака и кот.

Жаль, что он поздно это понял. Не надо никого убивать для своего удовольствия и развлечения. Даже паука убить для удовольствия – страшный грех. Если с наслаждением убиваешь, с радостью в душе.

Так закончил свою жизнь блистательный авантюрист Федор Толстой. И мне его не жаль. Мне жаль собаку и кота; надеюсь, о них позаботились добрые люди. Добрых все-таки больше. И это хорошо.

Я купила пижаму с медвежатами

Очень симпатичную. Пятьсот рублей стоит, штанишки и футболка с рукавами. На рыночке у Гостиного Двора. Уже темно было, сейчас рано темнеет. И продавец безнадежно так сказала мне вслед: «Купите пижаму. Как раз на вас!» Хотя какая пижама с медвежатами в пятьдесят лет? И вообще, зачем мне пижама?

Но она угадала, эта замерзшая женщина, ровесница моя. Хотя в тусклом свете плохо видно. Я отлично знаю эту пижаму. Дело в том, что я ее уже купила однажды, прельстившись медвежатами и дешевизной. И забыв о возрасте. Это знакомая мне пижама! Я ее знаю!

Я продавцу сказала об этом. И о том, что это удивительная пижама. Таинственная и загадочная. После первой стирки она меняет размер и форму. Рукава становятся длинными, как у смирительной рубашки. А сама футболка – короткой, как топик. Но широкой. Очень широкой. А штанишки превращаются в лилипутские шортики. На гномика. А медвежата превращаются в уродливых существ вроде химер с собора Нотр-Дам. И цвет пижамы тоже меняется. Очень. Он становится вот как осенняя грязь и напоминает о тщете всего сущего. Когда я этот костюмчик вытащила из стиральной машины, со мной от смеха сделалось нехорошо. Вот что я рассказала продавцу, разглядывая пижаму с медвежатами.

И продавец так начала хохотать невольно, что у нее из глаз брызнули слезы. Она топала ногами и смеялась очень сильно, хоть и пыталась сдержаться. И уговорить меня купить пижаму.

Я купила, кстати. Четыреста рублей стоит пижама-то, мне скидку сделали. Это узбекская пижама, так мне сказала продавец. Не сказала, а взвизгнула посреди приступов хохота. Я тоже смеялась до слез. Хотя что смешного-то?

И мы расстались, хохоча и смеясь. И сказали друг другу много приятного и доброго. Хорошо, когда есть чувство юмора у людей. Приятная какая женщина эта продавец! Ничего, скоро все у нее наладится. А пижама – ну, зато медвежата хорошенькие. Радуют сердце. Пусть лежит.

Все образуется, пока мы можем смеяться с незнакомыми людьми и не слишком раздражаться на жизнь. Я так думаю.

Эмиру надоели старые, привычные блюда: