Возлюбленная

– Жаль, что я тогда многого не знала, но я ведь уже сказала, мне просто не с кем было посоветоваться. Ни одной матери рядом не было. Приходилось припоминать то, что я видела когда-то, до Милого Дома. Как там женщины своих детей нянчили. О, они-то об этом все на свете знали! Как, например, сделать корзинку, в которой можно подвесить ребенка под деревом – и видно его хорошо, когда в поле работаешь, и безопасно. И еще – какие листья нужно давать жевать детям. Вроде бы мяту или лавровый лист? А может, окопник? Я так и не научилась у них плести эти корзинки, мне-то они тогда все равно не нужны были, потому что работала я только в амбаре и в доме; но я забыла, из чего они их делали и какие листочки детям давали. Я бы все это тоже могла использовать. Баглера, например, я привязывала, когда мы забитых свиней коптили. Всюду огонь горел, а мальчонка был шустрый, столько раз чуть не погиб, ужас. Один раз взял да и взобрался на край колодца. Я птицей полетела и подхватила его как раз вовремя. Так что, когда мы собирались свинину коптить и я знала, что не смогу за ним присмотреть, мне приходилось привязывать его веревкой за щиколотку. Чтобы он мог играть поблизости, но не подобрался к колодцу или к огню. Конечно, смотреть на привязанного ребенка радости мало, но я просто не представляла, что еще можно сделать. Трудно, понимаешь? Сложно все время быть одной, когда нет рядом женщины, не с кем посоветоваться. Халле был очень хороший, но он ведь где только мог свой долг отрабатывал. А когда ему удавалось лишнюю минутку поспать, мне не хотелось своими вопросами его беспокоить. Больше всех мне помогал Сиксо. Не думаю, что ты это помнишь, но Ховард как-то раз забрался в хлев, и корова, по-моему, это была Рыжая Кора, зажевала ему руку. Палец у него совсем вывернут был. Когда я его оттуда вытащила, она ему уже чуть напрочь палец не откусила. Я до сих пор понять не могу, как мне удалось его спасти? А Сиксо услышал, как мальчик кричит, и бегом примчался. Знаешь, что он сделал? Вправил ему большой палец и привязал его через ладошку к мизинцу. Мне бы самой это никогда в голову не пришло. Он меня многому научил, наш Сиксо.

От ее слов у него закружилась голова. Сперва он подумал, что это потому, что она все время ходит туда-сюда. Ходит и ходит вокруг него кругами, словно вокруг того, о чем поговорить хочет. Кругами, кругами, все в одном и том же направлении, если б она хоть его сменила, может, у него тогда голова бы и не закружилась. Но потом он решил: нет, виноват ее голос; слишком близко от него звучит. Она совершала круги ярдах в трех от того места, где он сидел, но ему казалось, что она, как ребенок, шепчет ему в самое ухо и сидит так близко, что почти чувствуешь, как шевелятся ее губы, выговаривая слова, но сами слова расслышать трудно, потому что губы слишком близко от уха. Он воспринимал только отдельные куски того, что она говорила, и это было даже хорошо, потому что она так и не добралась до главного: до ответа на вопрос, который он прямо не задал, но который вытекал из той газетной вырезки, которую он ей показал. И еще – из его улыбки. Ведь он так улыбнулся, протягивая ей статью с фото, что она вдруг рассмеялась, словно шутке, и лицо ее стало растерянным, похожим на лица других негритянок. Что ж, и он был бы рад посмеяться с нею вместе.

– Ты представляешь? – говорил он ей. – Нет, старый Штамп просто спятил! – И она хихикала в ответ. – Совсем спятил.

Но его улыбка так и застыла, будто повисла в воздухе, неуверенная и одинокая, пока Сэти изучала газетную вырезку, а потом отдала ее ему обратно.

Может быть, это из-за его улыбки, а может, из-за той готовности любить, которую она видела в его глазах, – с такой доверчивой и открытой любовью смотрят на тебя жеребята, евангелисты и дети; такую любовь нет необходимости заслуживать – она дается даром; и вот из-за этой любви Сэти все-таки сделала первый шаг и рассказала ему про то, о чем не говорила даже Бэби Сагз, единственному человеку, которому доверяла бесконечно. Иначе она просто повторила бы то, что написано в газете, и больше не прибавила бы ни слова. Сэти сумела прочесть только семьдесят пять печатных слов (половину из тех, что были в той газетной вырезке), но знала, что те слова, которых она не понимала, вряд ли имели такую же силу, как ее слова. Дело было в его улыбке, в его любви; только это и заставило ее попытаться объяснить ему что-то.

– Мне не нужно рассказывать тебе о Милом Доме и о том, как там все было; но, может быть, ты не знаешь, что значило для меня – убежать оттуда.

Прикрыв нижнюю половину лица ладонями, она помолчала, пытаясь снова ощутить чудо своего освобождения, его вкус.