Возлюбленная

Жидкий свиной навоз стекал отовсюду, и все, чего бы Поль Ди ни коснулся, было им перемазано, особенно обувь, и он, прекрасно зная об этом, работал с презрительной усмешкой на губах. Обычно, прежде чем идти домой, он оставлял башмаки и рабочую одежду в уголке, в сарае, а сам переобувался и переодевался в чистое. А потом шлепал по дороге, идущей посреди кладбища, старого, как небеса, и полного негодования мертвых жителей Майами, не имеющих покоя под той землей, которой их когда-то укрыли. Теперь над их головами бродили странные люди; прямо по их земляным одеялам прокладывались дороги, строились колодцы и дома, мешавшие им спать вечным сном. Разгневанные больше тем, что верили в святость места их упокоения, а не тем, что так бесцеремонно потревожили их покой, они ворчали на берегах реки Ликинг, вздыхали в деревьях на Кэтрин-стрит и со стонами носились в воздухе над смердящими загонами для свиней. Поль Ди слышал их, но своей работы не бросал – что ни говори, а это была неплохая работа, особенно зимой, когда Цинциннати восстанавливал славу и статус столицы припортовых боен. Любовь к свинине превратилась в манию чуть ли не во всех крупных городах страны. Фермеры-свиноводы тратили немалые суммы, закупая лучший корм, дающий им возможность вырастить как можно больше хрюшек и продать их как можно дальше; и хрюшки уплывали все дальше и дальше от этих мест. Немцы, которых в южном Огайо было полно, привезли с собой и привили в этих местах отличнейшие способы обработки свинины. Груженные свиными тушами суда буквально кишели в водах реки Огайо, а их капитаны отчаянно орали друг на друга, перекрывая визг множества живых свиней. То была самая обычная картина и самые обычные звуки на этой реке – такие же, как крики летящих над головами людей уток. Овец, коров и птицу тоже возили вверх и вниз по реке, и негру только стоило показаться, как для него тут же находилась работа: резать, забивать, рубить на куски, обдирать шкуру, паковать ящики и приберегать для себя потроха.

В ста метрах от вопящих свиней, за загоном, расположенным в Западной Гавани, стояли двое мужчин. Полю Ди стало теперь ясно, почему Штамп всю последнюю неделю не спускает с него глаз; почему медлит, когда наступает вечерняя разгрузка; почему поджидает его на каждом углу. Видимо, он давно уже решил показать ему этот клочок бумаги – газетную вырезку с фотографией женщины, действительно похожей на Сэти, но с совершенно другим ртом. Нет, рот у этой женщины был совсем другой – ничего общего.

Поль Ди вытащил вырезку из-под ладони Штампа и поднес к глазам. Печатные буквы не говорили ему ровным счетом ничего, так что на текст он не смотрел. Он смотрел только на лицо, недоуменно качая головой. Нет. Все дело в этих губах. Нет – что бы там ни говорили эти черные черточки и точки; нет – что бы там ни хотел ему рассказать старый Штамп. Потому что с какой это стати, черт побери, помещать в газете физиономию какой-то негритянки, если сама история не связана со всем известной личностью? Поль Ди всегда чувствовал в сердце страх, стоило ему увидеть в газете лицо негра, ведь фотографии чернокожих печатали там не потому, что у кого-то из них, например, родился крупный и здоровый ребенок или человек выиграл состязания в беге. Фотография негра также вряд ли появилась бы там, если бы этого человека убили, искалечили, сожгли, посадили в тюрьму, забили кнутом, засудили и сделали изгоем, изнасиловали или просто подвергли бы издевательствам – такие газетные новости никому интересны не были. Должно было случиться нечто из ряда вон выходящее – что-нибудь такое, что привлечет внимание белых, покажется им заслуживающим того, чтобы удивленно поцокать языком или даже пару раз вздохнуть. И уж конечно, трудно было отыскать о неграх такие новости, от которых у жителей Цинциннати от волнения перехватывало бы дыхание.

Так кто же была та женщина, чей рот явно не принадлежал Сэти, но чьи глаза были почти такие же спокойные? И чья голова была так похоже повернута на горделивой шее – он безумно, до слез любил, когда она так поворачивала голову.

И он заявил Штампу:

– Это не ее рот. Я-то ее рот хорошо знаю, и этот – точно не ее.

Штамп и слова сказать не успел, а Поль Ди уже все отрицал, и даже когда Штампу удалось-таки вставить словечко, он только повторял это снова и снова. Нет, он прекрасно слышал старика, но чем больше тот рассказывал, тем более чужими казались ему губы на фотографии в газете.

Штамп начал рассказ с того праздника, который устроила Бэби Сагз, но потом прервал сам себя, вернувшись немного назад, чтобы рассказать еще и о ягодах – где они росли и что, черт побери, заставило их расти в таком ужасном месте.