Возлюбленная

Поминки устроили во дворе – никто, кроме него, не пожелал войти в дом номер 124. Это было оскорбление, на которое Сэти тоже ответила оскорблением: отказалась присутствовать на службе, которую устроил преподобный отец Пайк, а сразу отправилась на кладбище, где царившая тишина словно соперничала с ее собственной молчаливостью и замкнутостью, даже когда она потом стояла в стороне от других, от всей души певших псалмы. Это оскорбительное поведение тоже имело последствия: оплакивавшие Бэби Сагз люди, вернувшись после похорон во двор дома номер 124, ели только то, что принесли сами и не притронулись к угощению, приготовленному Сэти, а она, в свою очередь, не тронула их еду и запретила это Денвер. Так что Бэби Сагз, святая, отдавшая свою свободную жизнь восстановлению мира и гармонии, ушла в мир иной под ужимки и кривлянье гордыни, страха, обид и злобы. Почти все соседи прямо-таки мечтали, чтобы «этой Сэти теперь хорошенько досталось». Ее возмутительное высокомерие, ее гордость и самоуверенность, ее независимость разжигали всеобщее негодование, и Штамп, который всегда отличался удивительной незлобивостью, подумывал, что, верно, и на него как-то подействовали ожидания соседей, верящих, что «гордыня непременно ведет к падению». Скорее всего, поэтому он и не посчитался с чувствами Сэти или с потребностями Денвер, когда решил показать Полю Ди ту газетную вырезку.

Он не имел ни малейшего представления, что сделает или скажет, если Сэти сама откроет дверь и посмотрит ему в глаза. Ему очень хотелось предложить ей помощь – если ей нужна хоть какая-нибудь помощь – или покорно принять ее гнев, если она таит в душе гнев на него. Кроме того, он чувствовал, что виноват, и надеялся как-то исправить ущерб, который невольно нанес семье Бэби Сагз; например, постараться по мере сил изгнать тех духов, что вновь поселились в доме номер 124, как это было ясно по доносившемуся оттуда шуму. И конечно же, во всем он непременно будет полагаться на святого Иисуса Христа – особенно в борьбе с силами, которые хоть и древнее, но не сильнее Его.

Слов, доносившихся из дома номер 124, он разобрать не мог. Ему казалось, он слышит какофонию резких звуков – будто незнакомые люди, словно на пожаре, говорили громко, настойчиво и все разом, так что понять, о чем они, было совершенно невозможно. Нельзя сказать, чтобы речь их или интонации были совсем лишены смысла, но, видимо, они как-то не в том порядке произносили слова, так что Штамп под страхом смертной казни не смог бы ни описать, ни расшифровать эти речи. Единственное, что он сумел разобрать, это слово «моя». Остальное по-прежнему было ему недоступно. И все-таки он пошел дальше. Когда он поднялся на крыльцо, голоса вдруг стихли, превратившись почти в шепот. Он помедлил у двери. Теперь он слышал негромкое прерывистое бормотание – вроде тех невнятных возгласов, что свойственны женщинам, когда они уверены, что совершенно одни, и поглощены работой: недовольное цоканье языком, когда не удается вдеть нитку в иголку; тихий стон, когда на любимой разделочной доске появляется трещина; дружелюбная беседа с курами на дворе. Ничего ошеломляющего или злобного. Самые обычные интимные словечки, определяющие отношения между женщинами и их повседневными заботами.

Штамп уже поднял было руку, чтобы постучать в дверь (в которую никогда прежде не стучал; она всегда была открыта – во всяком случае, для него), и не смог этого сделать. Возможность никогда не стучаться ни в одну дверь – только это он принимал в качестве платы за помощь от спасенных им беглых негров, и он мог на нее рассчитывать. Если Штамп принес тебе теплое пальто, долгожданное письмо, спас тебе жизнь или починил бочку для воды – то он мог беспрепятственно входить к тебе в дом, словно в свой собственный. Поскольку посещения Штампа всегда несли добро, его шаги или приветственный оклик за дверью всегда встречались радушно. И он предпочел не отказываться от этой единственной своей привилегии, которой очень дорожил: он опустил руку, сошел с крыльца и пошел прочь от дома номер 124.

Он пробовал навестить Сэти и еще несколько раз; бродил по двору, где слышались то громкие возбужденные голоса, то невнятное бормотание, и останавливался у двери, пытаясь уяснить, как же ему все-таки вести себя. Шесть раз за шесть последующих дней он специально приходил сюда и пытался постучаться в дверь дома номер 124. Но холодность самого этого жеста, ощущение того, что у этих дверей он действительно чужой, подавляли его решительность. И он вновь и вновь возвращался назад по своим следам, оставшимся на снегу, и вздыхал. Увы, дух бодр, но плоть слаба.

Пока Штамп решался зайти в дом номер 124 – исключительно в память о Бэби Сагз! – Сэти пыталась последовать совету свекрови: положить на землю и щит, и меч. Не просто принять ее совет к сведению, но действительно ему последовать.