Возлюбленная

Как-то мы с твоими братьями шли по второй тропе. Первая тропа совсем близко от дома, там, где сажали ранние овощи: бобы, лук, зеленый горошек; а вторая – подальше, там, где картошка, тыква, окра; для всего этого было еще слишком рано. Ну, может, грядка салата где и была. Мы все пропололи, порыхлили землю, чтобы овощи зрели скорее, а потом пошли назад, к дому. Вторая тропа шла в гору. Не то чтобы там была настоящая гора, но вроде холма. Вполне достаточно, чтобы Баглер и Ховард могли взбегать на него и кубарем скатываться вниз по траве, и снова взбегать и скатываться. Такими я и вижу их в своих снах – смеются и бегут вверх по склону холма на своих коротеньких толстеньких ножках. Правда, теперь я все чаще вижу только их спины – когда они уходят от меня вдоль железной дороги. Теперь они всегда от меня уходят. Всегда. Но в тот день они были очень счастливы, играя на холме. Было раннее лето – все уже начинало зреть, но до сбора урожая было еще далеко. Я помню, что горох еще кое-где цвел. А травы были уже высокими, и в них полно белых цветов и еще таких высоких, красных, да кое-где мелькали голубые цветочки – похожие на васильки, только намного бледнее. Почти белесые. Мне, наверно, надо было бы торопиться, потому что я оставила тебя за домом в корзине. Довольно далеко от того места, где обычно копаются куры, но ведь всякое может случиться. А тут я почему-то не спешила; зато у твоих братишек терпения не хватало, и, когда я без конца останавливалась и любовалась цветами и облаками, они убегали вперед, и я на них за это не сердилась. Что-то чудесное витает в воздухе ранним летом, а если еще и такой особый ветерок налетит, то и вовсе в доме не усидишь. Когда я наконец дошла до дому, то сразу услышала, как Ховард и Баглер смеются возле наших хижин. Я поставила мотыгу под навес и прошла через двор прямо к тебе. Корзинка, которую я утром оставила в тени, теперь оказалась на самом солнце, и оно светило прямо тебе в лицо, но ты и не думала просыпаться. Мне очень хотелось взять тебя на руки, но я все продолжала любоваться тобой спящей. У тебя было такое милое личико! Неподалеку от двора мистер Гарнер посадил виноград. Он вечно был полон всяких планов и решил, что неплохо было бы делать свое вино. Ни разу больше одного котелка ягод с этого виноградника так и не набрали. По-моему, земля там не годилась для виноградников. Хотя твой отец считал, что во всем виноваты частые дожди, а не земля. А Сиксо говорил, что это все жучки какие-то вредят. Виноградинки были такие маленькие, твердые и ужасно кислые, прямо как уксус. Зато среди виноградных лоз был маленький столик, и вот я взяла корзинку с тобой и перенесла ее в тот виноградник. Там было прохладно и тень. Я поставила корзинку на столик и решила добыть кусок миткаля, чтобы жучки и прочие насекомые на тебя бы не падали. А потом, если прямо сейчас я не нужна миссис Гарнер на кухне, взять табуретку и посидеть с тобой в теньке, пока овощи чищу. Я быстро пошла на кухню за куском чистого миткаля, который мы хранили в яблочном прессе. Так приятно было ступать босиком по траве! И вдруг, подойдя к дверям, я услышала голоса. Этот учитель каждый день заставлял своих учеников учиться по книжкам. Если погода была хорошей, они устраивались втроем на боковой веранде. Он говорил, а они писали. Или же он что-то читал им, а они это потом записывали. Я никогда никому об этом не рассказывала. Ни твоему отцу, никому. Я чуть было не сказала миссис Гарнер, но она тогда уже была слишком слаба и становилась все слабее. Я впервые рассказываю об этом, и именно тебе, потому что это может объяснить кое-что, хотя я знаю: тебе вовсе не нужно, чтобы я что-то объясняла. Чтобы я рассказывала вслух или просто думала об этом. Ты тоже, конечно, можешь не слушать, если не хочешь. Но я в тот день не слушать не могла. Учитель разговаривал со своими учениками, и я услышала, как он сказал: «Кого ты сейчас описываешь?» И один из ребят ответил: «Сэти». И я, услышав свое имя, сперва замерла, а потом тихонько встала так, чтобы можно было их видеть. Учитель стоял над ним, заложив руку за спину. Он пару раз облизнул указательный палец и перевернул несколько страниц тетрадки. Медленно перевернул. Я уж собралась было идти дальше, за этим миткалем, когда вдруг услышала, как он говорит: «Нет, нет. Не так. Я велел тебе записывать ее человеческие характеристики слева, а животные – справа. И не забудь подчеркнуть их». Тут я стала пятиться от них и даже не посмотрела, куда иду. Просто двигала ногами, как деревянная. И конечно, налетела на дерево – всю голову себе ободрала колючками. Какая-то собака на дворе вылизывала сковородку. Я довольно быстро опомнилась и бросилась в виноградник; про миткаль я так и забыла. Мухи за это время облепили тебе все лицо, сидели и потирали лапки. Голова у меня чертовски болела. Словно острые иголки в череп втыкали. Я никогда об этом не рассказывала. Ни Халле, ни кому-то другому. Но в тот день я все-таки кое-что спросила у миссис Гарнер. Она тогда уже была плоха. Не так плоха, конечно, как потом, но совсем не та, что прежде. У нее под челюстью, на горле какой-то мешок вырос. Вроде бы не больно, да только она совсем ослабела. Сперва она еще вставала и двигалась довольно быстро, особенно по утрам, но ко второй дойке почти на ногах не держалась. Потом стала подолгу спать и поздно вставать по утрам. А в тот день, когда я у нее кое-что спросить хотела, она целый день провела в постели, и я решила, что сперва надо ей принести немножко фасолевого супу, а потом уж и спрашивать. Я поднялась наверх, и когда открыла дверь ее спальни, она посмотрела на меня из-под своего ночного чепца. Уже и тогда глаза у нее стали почти что совсем безжизненными. Ее туфли и чулки валялись на полу у кровати, и я догадалась, что она пробовала встать и одеться.