Возьми, если сможешь

Володя хохотнул представив картину, как Толик, спотыкаясь, несётся к казарме, поддерживая штаны, а за ним гонится лохматая Верка-расконвойница. Он попытался вспомнить, как она выглядит, но увы, не вспомнил, расконвоированные вчерашние зэчки были все на одно лицо. Едва глянув, можно было понять, откуда они. Эта зоновская печать не сходила долго… А он и не вглядывался, даже если приходилось с ними выпивать. И не только выпивать…

Он опять стал всматриваться в облака, словно пытаясь увидеть там что-то такое, что приблизило бы его к дому, к Городу, к своей почти забытой жизни. Толик снова ткнул его локтем в бок.

– Вован, глянь, тут такой цирк творится! Это не в честь днюхи твоей? Вот это подарок так подарок!

Ему почему-то стало страшно и очень не хотелось смотреть на «цирк». Он медленно повернул голову туда, куда указывал пальцем Толик. На крыше ближнего к вышке барака происходило небывалое. Несколько женщин скидывали с себя робу, раздевались медленно, словно под музыку, а может, она у них и звучала, только до вышки не долетало ни звука. Толик приплясывал рядом, судорожно дёргая висящий на груди бинокль и прислоняя его окуляры к глазам.

– Вот ни фига себе сеанс! – Его голос от восторга даже срывался на визг.

А Володя стоял неподвижно и смотрел вперёд. Бинокля ему не было нужно – он отчётливо видел в центре живописной группы «свою» красавицу Алёну, которая смотрела на него в упор. Она вышагнула из юбки, потянула снизу вверх рубашку, отбросила её. Белья на ней не было. К ней тут же потянулись чьи-то руки, ощупывали, обнимали безупречное, как будто из мрамора выточенное, тело. Она отвечала на эти ласки, не отрывая от Володи призывного взгляда. А он, застыв на месте, отказывался верить своим глазам и в то, что всё это происходит наяву. Словно видя себя со стороны, он… скользит рукой по ремню автомата, тянет ремень вверх через голову, перехватывает цевьё на уровне груди, снимает с предохранителя, ставя переводчик на автоматический огонь и как в замедленной съёмке, досылает патрон в патронник, отводя затвор до отказа. Все движения были за полтора года так отрепетированы, что он даже не замечал, что делает. Перед глазами полыхало холодное белое пламя, и он не видел ничего, кроме её глаз, казавшихся тёмными провалами на фоне светлых прядей, и целился он ровно между ними, и палец уже прикоснулся к спусковому крючку…

И опять он не понял, что произошло – вот секунду назад он стоял с автоматом наизготовку, а уже сползает по стенке вышки. Это Толик саданул его прикладом по плечу и выплеснул прямо в лицо воду из фляжки. Володя, сидя на дощатом полу, размазывал по лицу тёплую воду, а Толик за шкирку поднимал его и прислонял к стенке.

– Вован, ты охренел совсем, что ли? На кичу захотел? А если бы выстрелил? Полный звездец бы тебе тогда наступил, – причитал Толик, разряжая автомат и вешая ему на плечо ремень. – Сейчас, поди, проверяющие примчатся.

Володя, вцепившись пальцами в звенья сетки-рабицы, смотрел, как надзиратели загоняют в бараки участниц сеанса и не мог понять, чувствует ли сейчас хоть что-нибудь, кроме тошнотворно-брезгливой усталости.

А через несколько часов он мрачно пил водку в хаотично заставленной какими-то коробками и ящиками комнате Верки-поварихи. Неряшливое, неприютное помещение выглядело, как каптёрка зоновского барака. Одноэтажный деревянный барак-общежитие стоял среди таких же старых, серых от старости и вечной непогоды коробок через дорогу от зоны. Расконвоированные поселенки жили здесь годами, а то и десятилетиями – многим некуда, да и незачем было возвращаться на Большую землю. Там их никто не ждал, устроиться на работу было почти невозможно, вот и оставались они в этом крохотном таёжном поселении навсегда, чтобы потом без особых церемоний упокоиться на продуваемом всеми ветрами кладбище на опушке соснового бора. Пока были более или менее молодыми, принимали в гостях замученных беспросветной служивой жизнью и бесконечными драками в казармах солдатиков-срочников с водкой, которым некуда было податься и не с кем просто поболтать о чём-нибудь, кроме обязанностей часового и дурного армейского фольклора. Много пили, быстро старели, печать зоны на лице не исчезала, а проступала всё ярче и объёмнее…

Верке-поварихе было около тридцати, но её раскрасневшееся от выпитого широкоскулое лицо с задубевшей на морозах и ветрах кожей напоминало разрезанный по шву кирзовый сапог. Это впечатление подчёркивали малиновые крашеные кудри химической завивки. Она, прищурившись, смотрела на двух друзей, пришедших к ней отметить день рождения.