Возьми, если сможешь

Володя катал рюмку по клеёнке. У него было странное чувство, что происходящее не сильно напоминает обычный, необязательный и бессмысленный пьяный разговор. В подёрнутых водочным туманом мозгах эхом отдавался Веркин голос, а его перебивал чей-то другой, похожий на его собственный – а зачем ты, Вера, мне всё это высказываешь, как будто в сообщники меня записываешь? И чем я буду обязан или не обязан тебе, если кому-нибудь об этом расскажу? Что тогда предпримешь ты? Скажешь, так, трепались по пьяни? Он налил себе ещё, выплеснул водку в рот и поднял на неё налившиеся кровью глаза. Верка ухмыльнулась:

– Ладно, Вова, забудь, что видел и слышал. Скоро домой поедешь, всё у тебя хорошо будет. И женщину найдёшь такую, какую тебе надо. Только с уголовщиной не связывайся, себе жизнь сломаешь, ей жизнь сломаешь. Видишь, как оно всё кончается… – она снова подняла рюмку, – Давай-ка лучше ещё выпьем! Вова, сейчас Любаня со смены придёт, развеселит тебя!

Но Володя отрицательно помотал головой, поставил на стол рюмку и встал. Ноги слушались плохо, он, шатаясь, вышел из прокуренного барака и постоял, привалившись к стене, жадно вдыхая тёпловатый влажный воздух. Потом оттолкнулся от стены и медленно пошёл по направлению к казарме. Жидкая жирная грязь громко чавкала под кирзачами, он скользил, проваливался в промытые водой колдобины, увязал в них, взмахивал руками, пытаясь удержать равновесие. Полы расстёгнутого бушлата хлопали по бокам. Он пошарил рукой в кармане и обнаружил там ещё одну бутылку. Сорвал крышку и начал лить водку в рот, задыхаясь и кашляя от обжигающего вкуса.

Среди ночи он проснулся от колотившего всё тело озноба, попытался закутаться поплотнее в одеяло, но почувствовал идущий изнутри жар. Выворачивало все суставы, горло пересохло и горело. Он спустил ноги со шконки, посидел немного, привыкая глазами к предутреннему полумраку. На соседней койке беспокойно ворочался Толян, Володя даже не слышал, как и когда друг вернулся от Верки. Володя встал на слабые ноги и, хватаясь руками за спинки кроватей, почти выполз в коридор, где дремал на посту дневальный. Он, еле продрав глаза, отмахнулся от Володи, мол, что я тебе, скорая помощь? Терпи до подъёма, сходишь в медпункт…

Он вернулся в казарму и снова улёгся, пытаясь согреться и хватая сухим горящим ртом спёртый воздух. Из медпункта его отправили на вовремя подвернувшемся автозаке, шедшем на встречный конвой, в гарнизонную больницу, он едва успел заскочить в казарму за сменой белья, прихватив и серый томик рассказов Джека Лондона. И теперь, одурев от таблеток и уколов, лежал в набитой до отказа огромной палате, почти невидящим взглядом скользя по страницам: «Смех Джой Молино был приятен для слуха, даже когда в нём звучала издёвка. Харрингтон не придал ему значения. Он был приручен уже давно. Да и не он один. Джой Молино терзала подобным образом всех своих поклонников. К тому же она была так обольстительна сейчас – жгучие поцелуи мороза разрумянили ей щёки, смеющийся рот был полуоткрыт, а глаза сверкали тем великим соблазном, сильней которого нет на свете, – соблазном, таящимся только в глазах женщины… Луи Савой вихрем пролетел мимо. Харрингтон поднялся на ноги и увидел, что его соперник мчится через реку к приисковой конторе. В эту минуту он невольно услышал разговор у себя за спиной: «Он? Да, он очень хорошо шёл, – говорила Джой Молино лейтенанту. – Он… как это говорится… задал темп. О да, он отлично задал темп».11

Он отбрасывал книжку, потом снова брал её в руки, листал и никак не мог понять, в чём тут дело, почему эти, казалось бы, совсем не относящиеся к нему строки так беспокоят его. А он-то сам что, тоже задал темп и вывалился из упряжки в сугроб? Отлёживается тут, в больничке, а Алёне, наверное, каждый день, каждую минуту грозит опасность. Но продолжал молчать, всё больше чувствуя себя подельником несимпатичной, почти совсем опустившейся Веркой-поварихой. От этих мыслей становилось ещё хуже, и двустороннее воспаление лёгких всё продолжалось, немало удивляя врачей – убойные дозы антибиотиков совсем не приближали выздоровления.