Возможность выбора

Глаза ребенка и стеклянные глаза чернобурки блестели одинаково. Орви, прикрывшись рукой от снега, рассматривала фотографию. Снимок казался ей знакомым. Но почему, она никак не могла припомнить.

— Это ты у меня на руках.

Орви пожала плечами. Эта женщина здесь, в снегопаде, вполне могла быть постаревшим двойником той, что глядела с фотографии, да и лиса на ее шее была, пожалуй, та же, хотя в водовороте времени она и лишилась своего хвоста. Но почему этот младенец — непременно Орви? Орви казалось, что все младенцы на одно лицо, она бы даже не смогла толком распознать, мальчик или девочка у женщины на руках.

Орви вернула фотографию.

На лице незнакомки появилось какое-то просительное выражение. «Мошенница, вымогательница, аферистка», — мелькнуло у Орви в голове. Где-то рядом будто зажегся и тут же погас предупреждающий красный огонек: откуда вдруг взялась эта женщина? Такая не может быть ее, Орви, матерью. Какая чушь! Завтра ей на пятку наступит какой-нибудь мужчина и провозгласит себя ее отцом.

— Это долгая история, — сказала женщина. — Не знаю, уместно ли все объяснять.

— Я не имею к этой фотографии ни малейшего отношения, — резко ответила Орви, собираясь бежать. Она боялась услышать какую-нибудь душещипательную выдуманную историю. Орви не умела разбираться в людях и поэтому чувствовала себя неуверенно. Если этой женщине что-то надо, пусть обращается к Лулль.

— Ты не узнаешь свою маму? — со слезами спросила женщина.

— Моя мама умерла, — решительно ответила Орви. Она почти ненавидела эту женщину, пусть только она попробует хоть полусловом задеть ее маму, вязавшую белую шаль!

— Погоди, — попросила женщина, медленно отступая назад.

Орви нехотя осталась на месте.

— Я не знаю, как тебя убедить, — пробормотала женщина. — Ты меня не знаешь или не хочешь иметь со мной дела. Ты, безусловно, права. Ты можешь в любую минуту спросить: а раньше? А до сих пор? Почему теперь? Знаешь, мне и самой иногда кажется, что там, на снимке, кто-то другой, вовсе не я. Когда-нибудь ты поймешь, когда станешь постарше. Я знаю, нравоучения никого не заставят одуматься. И мне моя мать в свое время говорила, дескать, когда-нибудь ты поймешь, что натворила, но какая теперь от всего этого польза?

Речь женщины была медленной и путаной, как лохматая веревка, и Орви казалось, что эта веревка обвивает ее ноги. Орви боялась, что женщина сейчас схватит ее за руки, и тогда ей уже не избавиться от незнакомки. Орви не знала, куда ей смотреть. Стеклянные глаза чернобурки сверкали. Женщина подняла руку, смахнула с воротника снег, запихала под платок мокрую прядь волос и погладила свои брови, будто хотела заставить Орви посмотреть ей в лицо.

Много лет спустя, когда Орви в общежитии наблюдала за Лаурой, она снова и снова вспоминала молящий взгляд этой женщины. Если радость и ненависть имеют тысячу оттенков, то покорность всегда на одно лицо. Истины бывают разные, не так просто составить правила жизни. Вполне возможно, что покорность особенно ненавистна тому, кто сам страдает из-за своей рабской сущности.

Там, на аллее, под мокрым снегом, Орви и подумать не могла, что ее неприязнь к Лауре возникнет именно в это мгновение. Странно, что отношение к некоторым людям складывается иногда задолго до того, как их встретишь. Стоит ли удивляться, что люди влюбляются с первого взгляда и могут почувствовать непреодолимое отчуждение после первого легкого пожатия руки.

Орви не топала ногами, не размахивала руками, зато она грубо сказала незнакомой женщине:

— С чего это вы решили, что я поверю вашим словам? Вы седьмая или восьмая женщина, кто предлагает мне себя в матери.

Лицо женщины задергалось, в ее покорных глазах на мгновение мелькнуло что-то хищническое.

— Ты права, — ответила, всхлипнув, женщина. — Мать никогда не должна отдавать своего ребенка.

Орви боялась слез. Она не привыкла никого утешать. Дома царили другие нравы. Лулль всегда говорила: выплачь свои слезы, потом снова проглянет солнце. Те несколько лет, которые Орви провела после смерти мамы, вязавшей белую шаль, у тетки, она была для старой девы скорее забавным зверьком. Ее кормили строго по часам, за ней следили, ее понукали и заботились, чтобы постель всегда была чистой и мягкой. Никто не прижимался своей щекой к щеке Орви, никто никогда не говорил, сочувствуя ей от всего сердца: не надо плакать, все вовсе и не так страшно, пройдет.

Орви знала, что когда жалеешь других, то и самой становится легче, гораздо хуже, если стоишь молча, как чурбан, а руки свисают, как плети. Перед тобой выбор: либо ты проявишь сочувствие, либо тебя будут терзать угрызения совести.

Орви предпочла последнее. Сделав несколько бесцельных шагов справа налево и слева направо, так что мокрое месиво брызнуло вверх из-под ног, Орви словно скинула невидимые путы и бросилась бежать. Со стороны, наверное, казалось, что бег ее легок, как у лани, но сама Орви чувствовала, как земля всасывала в себя каблуки ее резиновых сапожек.