Возрождение

Зазвонил телефон — хотя в студиях он на самом деле не звонил, просто загоралась голубая подсветка по периметру аппарата. Я отложил гитару и взял трубку.

— Вторая студия, Кертис Мейфилд на проводе.

— Как делишки на том свете, Кертис? — спросил Хью Йейтс.

— Темно. Но есть и хорошая сторона: я больше не парализован.

— Рад это слышать. Двигай в большой дом. Хочу тебе кое-что показать.

— Чувак, у нас же запись через полчаса. Та длинноногая кантри-штучка, если мне память не изменяет.

— Муки с ней управится.

— Нет, не управится, его здесь даже еще нет. И кстати, он не выключил пульт во второй студии. Опять.

Хью вздохнул.

— Я с ним поговорю. Короче, я тебя жду.

— Хорошо, но… Хью, позволь мне поговорить с Мукстером. Это же моя работа, верно?

Он засмеялся.

— Иногда я удивляюсь, что случилось с растяпой-молчуном, которого я когда-то нанял, — сказал он. — Давай. Обещаю взрыв мозга.

Большим домом звалось ранчо с припаркованным у входа винтажным «Континенталем». Хью питал слабость ко всему, что работает на высокооктановом топливе, и мог себе его позволить. Несмотря на то, что доходы «Волчьей пасти» лишь немногим превышали расходы, немало семейных сбережений Йейтсов хранилось в «голубых фишках», и Хью — дважды в разводе, оба раза с предусмотрительным оформлением добрачного контракта, без потомства — был последним побегом семейного древа. Он держал лошадей, кур, овец, пару свиней, но это было лишь хобби. То же относилось и к его коллекции легковых автомобилей и мощных пикапов. Что его на самом деле волновало — так это музыка, и к ней он относился серьезно. Хью рассказывал, что когда-то сам был музыкантом, хотя я никогда не видел, чтобы он брал в руки гитару или саксофон.

— Музыка — вот что имеет значение, — сказал он мне как-то раз. — О модных книжках забудут, телешоу закроются, а о фильмах, которые ты смотрел пару лет назад, ты и сам сейчас не вспомнишь. Но музыка останется. Даже попса. Особенно попса. Смейся над песенкой «Дождинки стучат по моей голове» сколько влезет, но люди будут слушать ее и через пятьдесят лет.

Нетрудно было вспомнить день, когда я с ним познакомился, потому что «Волчья пасть» выглядела точно так же, включая этот припаркованный у входа темно-голубой «Линкольн» с овальными окнами на широких задних стойках крыши. Единственное, что изменилось, — это я. Осенью 1992 года Хью встретил меня у дверей, пожал мне руку и провел в свой кабинет. Кресло, в которое он плюхнулся, стояло за таким огромным столом, что на нем, казалось, может приземлиться небольшой самолет. Я, идя за ним, сильно нервничал, и при виде всех этих знаменитостей, глядящих со стен, у меня во рту высохли остатки слюны.

Он оглядел меня с ног до головы — чувака в грязной футболке с логотипом AC/DC и еще более грязных джинсах — и сказал:

— Чарли Джейкобс мне звонил. Вот уже несколько лет я должен преподобному и вряд ли когда-нибудь смогу отдать этот долг, но он сказал, что теперь мы будем квиты.

Я так и стоял перед столом с пересохшим ртом. Я знал, как вести себя на прослушивании, но эта ситуация была несколько иной.

— Он сказал, что ты был наркоманом.

— Да, — ответил я. Отрицать это не было смысла.

— Говорит, что ты сидел на герыче.

— Да.

— Но сейчас слез?

— Да.

Я подумал, что сейчас он спросит, давно ли, но он не спросил.

— Присядь, бога ради. Хочешь колы? Пива? Лимонада? Может, чая со льдом?

Я сел, но все равно не мог расслабиться.

— Чай со льдом, если можно.

Он наклонился к интеркому.

— Джорджия? Два чая со льдом, лапочка. — И уже мне: — Это действующее ранчо, Джейми, но единственное поголовье, которое меня действительно заботит — это те животные, которые выходят на сцену с инструментами.

Я попытался улыбнуться, но почувствовал себя при этом так по-идиотски, что в конце концов сдался.

Он, похоже, этого не заметил.

— Рокеры, кантри-музыканты, солисты. Они — наш хлеб с маслом. Кроме того, мы делаем коммерческие джинглы для денверских радиостанций и записываем два-три десятка аудиокниг в год. Как-то раз тут Майкл Дуглас записывал роман Фолкнера, и Джорджия чуть не обмочила штаны. На публике он свой в доску, но, черт возьми, в студии такой перфекционист!

Я не знал, что на это ответить, а потому молчал и мечтал о чае со льдом. Во рту было сухо как в пустыне.

Он наклонился ко мне.

— Знаешь, что больше всего нужно любому ранчо?

Я покачал головой, но прежде, чем он продолжил, в кабинет вошла красивая молодая негритянка с двумя наполненными льдом стаканами на серебряном подносе. В каждом плавал листочек мяты. Я выжал в свой стакан две дольки лимона, но к сахарнице не притронулся. Когда я торчал на героине, то не мог без сладкого, но после того дня с наушниками в автомастерской любая сладость стала казаться мне приторной. Я купил батончик «Херши» в вагоне-ресторане поезда, увозившего меня из Талсы, и вдруг понял, что не могу его есть. Меня тошнило от одного его запаха.

— Спасибо, Джорджия, — сказал Йейтс.

— Всегда пожалуйста. Не забудьте о приемных часах. Они начинаются в два, Лес будет вас ждать.