Возвращение Амура

Вагранов всегда поражался этой способности Николая Николаевича как бы видеть спиной. Однажды, еще на Кавказе, он рассказал об этом доктору Амирову, который занимался всяческими эпидемиями, то и дело валившими солдат на госпитальные койки, и попросил его объяснить столь удивительное свойство с медицинской точки зрения. Амиров был не обычный гарнизонный лекарь, окончил Московскую медико-хирургическую академию, а потому, по мнению прапорщика Вагранова, разбирался во многих науках.

Амиров долго думал, сдвинув к переносице свои густые армянские брови.

– Вопрос, братец ты мой, на грани инфернальности, – сказал он, наконец. – Наш бравый генерал наделен многими достоинствами, недаром абхазцы прозвали его Джигитом, что на их языке означает «Неустрашимый»…

– Вы, Соломон Артемьевич, ошибаетесь, – возразил Вагранов. – «Джигит» – это по-турецки «всадник».

– Так то по-турецки, братец ты мой, а по-абхазски – «неустрашимый»! – с жаром воскликнул доктор. – Другие, вон, за пределы укреплений боятся нос высунуть, чтоб не попасть под пулю абрека, а генерал выезжает в горские селения с тремя-четырьмя людьми, и ни один абрек в него не выстрелит. Уважают смелость и отвагу!

– Я всегда с ним езжу и всегда привязываю к пике его платок – получается вроде значка…

– Вот по этому значку, братец ты мой, вас и узнают. Только, думаю, еще и владетельный князь Абхазии приказал не трогать генерала, – задумчиво произнес доктор.

Вагранов махнул рукой:

– Может, и приказал, только убыхи и джигеты не больно-то его слушают. Иначе у нас не жизнь была бы, а малина. Не пришлось бы по ночам чучелы выставлять.

– Какие-такие чучелы? – удивился Соломон Артемьевич.

– Да самые обыкновенные, – засмеялся прапорщик, – какие в деревне ставят, чтобы ворон отпугивать. Солдат для охранения от ночных нападений всегда не хватает, вот генерал и придумал чучелы в шинелях и с ружьями ставить, в пару с живым солдатом. В темноте да издалече не больно-то разглядишь, кто стоит. Абреки и начали опасаться нападать по ночам.

– Это кто ж его надоумил к такой хитрости?

– Деревня и надоумила. Он же уходил из армии и несколько лет управлял имением своего отца. Правда, вспоминать об этом не любит, а вот, гляди, пригодилось. Князь Шервашидзе говорил: чучелы Сухум спасли. Да-а, – спохватился Вагранов, – я же о другом вас спрашивал – о том, что генерал как бы спиной видит…

– Видеть он, братец ты мой, конечно, не видит, но ощущает – это да. Я же тебе сказал, что это – на грани инфернальности…

– Соломон Артемьевич, я таких ученых слов не знаю, – взмолился Вагранов. – Вы уж как-нибудь попроще.

– Попроще, думаю: служба на Кавказе его к этому приучила, когда каждую минуту ждешь пули в спину, ну и, наверное, природная натура к опасности замечательно чувствительна. Таково это удивительное явление, братец ты мой, в медицинском аспекте.

Объяснение «попроще» Ивана Васильевича совсем не удовлетворило: оно как-то очень уж снижало, по его разумению, героический и загадочный образ начальника и благодетеля, который сложился в душе Вагранова после памятного боя за аул Ахульго. Зато, когда Амиров все-таки объяснил ему значение слова «инфернальный» как «мистический, колдовской», благоразумно оставив в стороне понятия «адский, дьявольский», Вагранов признал его наиболее подходящим, хотя при каждом проявлении способностей генерала не уставал тому удивляться.

Вот и на этот раз он покрутил головой – ну надо же! – и ответил по-домашнему:

– Давно пора, Николай Николаевич. Екатерина Николаевна, поди, уж заждалась. И мадемуазель Христиани – тоже…

– Тогда марш-марш! – скомандовал генерал, но в ту же секунду потянулся всем телом к окну, что-то выглядывая на улице, затем резко развернулся и стремительно бросился мимо поручика – тот едва успел отстраниться, – по коридору и вниз по лестнице.

Вагранов со всех ног устремился за ним.

Один за другим они выскочили на весеннюю улицу, залитую полуденным солнцем; Вагранов молниеносно окинул взглядом все окрестности и сразу понял, что заставило Муравьева двигаться столь решительно и целенаправленно.

К дому приближался, шатаясь и бессмысленными глазами обшаривая окружающий мир, человек в форменной шинели и фуражке.

Муравьев вопросительно оглянулся на Вагранова, и тот счел нужным пояснить:

– Сутормин это, секретарь золотого стола.

Поймав взглядом генерал-губернатора, Сутормин остановился, приложил сжатые щепотью пальцы к сломанному козырьку фуражки:

– Ваше превосходительство…

Муравьев, как будто его толкнула в спину распрямивщаяся пружина, рванулся к нему, схватил за лацканы шинели и закричал в мгновенно перепугавшееся лицо звенящим от бешенства голосом:

– Ты, государственный чиновник, смеешь бродить по городу в пьяном виде?! Смеешь позорить императорскую службу?! – Отшвырнул сжавшегося от ужаса человека с такой яростью, что тот упал на колени в непросохшую глину и уперся в нее руками, пытаясь подняться. – Вагранов!

– Здесь, ваше превосходительство!

– Выпороть!

– Нельзя, Николай Николаевич, – вполголоса сказал Вагранов. – Он дворянин.