Возвращение долга. Страницы воспоминаний

В конверте – письмо, две рецензии и договор. Прижимаю ладонью грудь, стараясь унять сердцебиение. Пробегаю глазами договор, притормаживая у главных пунктов. Триста рублей за авторский лист! Соображаю: в романе двести девяносто машинописных страниц. В одном авторском листе двадцать четыре страницы. Инженер я или?!. В романе почти двенадцать листов! Итого – три тысячи шестьсот рублей! Я даже присел, не веря своим подсчетам. Это же почти четыре года работы на заводе! Все! Покупаю кооперативную квартиру. Большую-пребольшую, с отдельным кабинетом…

В письме Озерова сообщала, что она «как верный солдат подчиняется приказу начальства» и тем не менее поздравляет меня. И предлагает связаться с Игорем Кузьмичевым, редактором издательства «Советский писатель», на предмет редактуры романа…

Рецензия Бориса Полевого – теплая, товарищеская, впечатление, словно мы воевали в одном окопе, и вдруг – стоп: «В романе кое-где проскальзывает националистический душок. Убрать!» Читаю рецензию Преображенского. Точно под копирку. Все интересно, ново, с юмором… но «кое-где проскальзывает националистический душок. Снять!». Что же это такое? Да, у меня один из трех героев – Лева Гликман. Ущемленный, обиженный молодой инженер. Ну и что? Ведь и Филипп Круглый – главный герой – в чем-то ущемленный и обиженный. У них что, и фамилия Круглый вызывает подозрение? А ведь верно, Лев Круглый, актер театра «Современник», еврей. Ну и нюх у этих мужей из журнала «Юность» с тиражом в полтора миллиона экземпляров. А как же авторская анкета без «пятого пункта»?! И потом, что за «националистический душок»? Да, не скрою, эта проблема занимает меня как писателя, как человека, как еврея. Ну и что?! Почему русского заботит проблема русского народа и это считается в порядке вещей? Или татарина – проблема татар? А если еврей, так сразу «националистический душок»?! Значит, правильно восклицает в романе Левка Гликман: «Что позволено Юпитеру, не позволено быку!» Хорошо устроились ребята – бьют и не дают плакать. Интересно, как считают Полевой и Преображенский – интернационалисты-коммунисты, – если по-честному? Бить-то бьют… вероятно! Но не плакать же над страницами журнала с полуторамиллионным тиражом.

Белый лист договора, в котором спряталась кооперативная квартира, лежит на столе в бесстыдной обнаженности.

Надо поостыть. Подумать. Разобраться… Позвонить Гранину, поблагодарить. Предложить отметить это событие – выпить, закусить. А что? Прекрасная идея! А говорить о рецензиях не стану, это уже мое дело… Звоню. Гранин, как всегда, сдержан. Кажется, я его поднял с кровати или оторвал от стола. «Давайте подождем журнал, – ответил он. – Потом и отметим».

Редактор – Игорь Сергеевич Кузьмичев – оказался въедливым и дотошным моим ровесником. Этой работой я многим ему обязан, мы остались добрыми товарищами и по сей день.

– Будем редактировать как есть, без миноискателя, – решил он твердо.

* * *

1963 год. В Ленинграде проходит очередная сессия руководящего совета Европейского сообщества писателей. Предстоит дискуссия о проблемах современного романа. Молодые литераторы пчелами вьются вокруг насупленного Дома писателей. Обладатели пригласительных билетов ходят, как классики. А как ходят классики, придумывать не надо, вот они, в фойе, в зале: Сартр, Эренбург, Симонов, Твардовский, Федин, Василий Аксенов… Его я заприметил в кафе – в светлом костюме, с фотоаппаратом на шее – воплощение успеха и славы.

– Думай, старик, – Аксенов выискивал местечко, где можно пристроиться с чашкой кофе, – а то поговори с Эренбургом. Он мудрый «ребе», посоветует тебе… насчет этого «душка». Может, просмотрит страницу-две, где этим пахнет.

Я оробел. Сам Эренбург? Аксенов кивнул – он меня представит…

* * *

«Ребе» сидел у витринного окна Дубовой гостиной и смотрел старушечьим взглядом на «Аврору», что рекламно плескалась на противоположном берегу Невы.

Аксенов сыграл свою партию до конца. Когда мы приблизились к окну, Эренбург проговорил: «Что у вас там, покажите». Я протянул несколько страниц, которые, как мне казалось, могли подвигнуть воображение читателя к проклятому национальному вопросу. Аксенов ушел, я остался, присев на кромку подоконника. Эренбург бойко и, как мне показалось, по диагонали пробежал текст. В сером засаленном пиджаке, в темной рубашке, из-под мятого воротничка которой выползал тощий язычок темного галстука. Колени остро подпирали ветхую ткань брюк. Худое, прозрачное лицо, покрытое крупными возрастными пятнами, дряблая кожа, белые невесомые волосы без прически придавали классику облик бабушки. Он выглядел намного старше своих семидесяти двух лет…