Возвращение долга. Страницы воспоминаний

Бабушка на суд не пошла – позор прослыть матерью мошенника был для нее невыносим. Только после суда она узнала, что ее сын стал жертвой коварства. Он по-крупному обыграл в карты какого-то заслуженного артиста, и тот, чтобы не отдавать проигрыш, подставил милиции моего юного дядю. Того отправили поначалу на строительство Беломорско-Балтийского канала. Потом загнали в бухту Ногаево, близ Магадана. Где дядя и прожил пятьдесят восемь лет. Первую половину заключенным, вторую – вольноотпущенным. Там же обучился почтенному ремеслу парикмахера и стриг на свой вкус суровых золотоискателей и мужественных летчиков в парикмахерской магаданского аэропорта…

Однажды он приехал в Баку. Высокий, статный, обликом похожий на джеклондоновского героя с берегов легендарной речушки Юкон. Приехал не один, а с женой Марусей и сыном Евгением, названным так в честь погибшего брата. Сноха из Магадана с наколкой на руке и золотой фиксой произвела на бабушку эффект электрошока. Бабушка бросилась в бой, позабыв, что ее сын тоже не ангел и подругу выбрал из цеховой солидарности.

Бой она выиграла – Маруся, собрав пожитки, переехала на постой к соседям, а дяде Мише подсунули полногрудую красавицу Соню из порядочной семьи дамского закройщика. Прихватив новую жену, дядя Миша вернулся в столицу Колымского края…

Он по натуре был вольным орлом. И умер в одиночестве – его обнаружили в закрытой квартире спустя много дней после кончины…

Был у меня в запасе еще и третий дядя – младший брат мамы – дядя Леня. Мой любимец. Невысокого росточка, худощавый, быстрый в движениях, похожий на суетливую птичку. Человек удивительной доброты, известный в Баку хирург-уролог. В начале девяностых годов он эмигрировал в Израиль. В последний раз я видел его на празднике Победы в израильском городке Кармиеле.

…В клубе, куда явились мы с дядей, яблоку негде было упасть. И ни одного молодого лица, сплошь пожившие мужчины, пожившие женщины. При орденах и медалях. Как они умудрились их провезти через таможню, ума не приложу. Там, на их родине, в России, этот великий праздник вызывал спазмы в горле, а тут он представился мне просто тусовкой пожилых людей. Там, в России, в те злые годы, все эти люди честно воевали, были ранены, были героями и солдатами. На той земле праздник был их праздником, а здесь они мне казались свидетелями по какому-то полузабытому делу…

Дядя, покорившись участи врача, стоял в окружении стариков и отвечал на их вопросы, связанные с аденомой предстательной железы. Привыкнув в той, оставленной где-то, жизни к вниманию как известный врач-уролог, он чувствовал воодушевление. Он кому-то нужен, он еще не списан в тираж… Дядя подобрал со стола салфетку и рисовал на ней схему заболевания. Старики таращились в салфетку, кивали тяжелыми головами и «делали вид». На их груди позванивали ордена и медали, а в глазах горело неукротимое желание покончить со злосчастной аденомой. Они приехали в эту страну, лелея в душе надежду продержаться подольше на этом свете. И доктор Заславский обязан им помочь. А доктор стоял среди стариков, такой же старый, но держался молодцом, расправив плечики и выгнув колесом утлую грудь…

Пьяненький дядя Леня шел с вечеринки, вздыхая как усталый арабский ослик. Все было позади, все! И детство в Херсоне, и бегство от голода в Баку, и учеба на врача, и война, война. Все четыре года – полевой хирург. С тех пор – только лечение людей. А потом все переменилось. Отъезд в Израиль, эмиграция…

– За все время моей здешней жизни я заработал консультацией тридцать два шекеля. Двадцать пять шекелей деньгами, а на семь шекелей принесли яиц.

– Не густо, – ответил я, придерживая за остренькие плечи своего любимого дядю.

Мой милый восьмидесятилетний дядя Леня был последним шлагбаумом, что отделял меня от моих многочисленных предков. Я со своей сестрой Софьей Петровной выходили на передовую…

* * *

Главный редактор журнала «Нева» – Дмитрий Терентьевич Хренков, напуганный своими сотрудниками Вистуновым и Курбатовым, решил подстраховаться: проконсультироваться в КГБ, нет ли в романе «Утреннее шоссе» какой крамолы. Он-то сам ее не видит, но люди знающие бдят, говорят, что в романе начисто нет советской власти…

Я убеждал Хренкова, что отсутствие советской власти в романе и есть советская власть. Но такая позиция еще больше настораживала Хренкова. Он-то был на моей стороне, но черт его знает, а вдруг?!