Возвращение долга. Страницы воспоминаний

Дюрренматт нервно водил пухлым белым пальцем по кромке чашки – он тревожился за жену: рейс, которым она возвращалась откуда-то из Африки, задерживался, а тут кругом смутьяны-террористы. Я же расценивал некоторую суховатость мэтра за счет скромности своего литературного имени в глазах классика. Кстати, касаясь этой темы: меня изумляет равнодушие многих на Западе ко всему тому, что идет с Востока. Из современников обычно выплывают имена Симонова, Эренбурга и Солженицына. Или вдруг неожиданные личности, о которых ни я, ни мои знакомые никогда не слышали. Что это? Снобизм эстетов, комплекс патрициев? Или элементарное невежество? Или у нас, в отличие от комплекса патрициев, комплекс плебеев? Ответ напрашивается один: им неинтересно то, что происходит у нас, в то время как нам интересно то, что происходит у них. Годами мы раздувались в своем спесивом самолюбовании. Мы и об этом говорили в тот декабрьский день в кафе отеля «Европа». Я сторонник литературы обнаженного драматизма, в основе которой лежит неустроенная жизнь, полная противоречий и злого бунта. А умозрительная «полусонная» эстетика, уходящая в глубину человеческого подсознания, расплывчатая драматургия, вялый сюжет, построенный на искусственных коллизиях, меня не захватывают. В таком случае как же быть, скажем, с романами Кафки или Джойса, принятыми не только элитарной читательской средой? Дюрренматт оживился. Тема его захватила. И мы довольно увлеченно ее тормошили, спотыкаясь о переводчика…

Приблизился портье и что-то учтиво произнес на ухо моему собеседнику. Дюрренматт повеселел. Добрая весть из аэропорта о прилете жены мэтра оказалась моей союзницей, мэтр решил поведать о своем детстве. Он родился в семье протестантского пастора, в патриархальной швейцарской деревне. Ни один сельский праздник не проходил без участия отца писателя.

– И между прочим, что мне и удавалось в пьесах, так это изображение массовых сцен, – с удовольствием проговорил Дюрренматт.

– Кроме массовых сцен вам еще кое-что неплохо удавалось, – неуклюже польстил я.

– Может быть, – согласился мэтр. – Хотя, знаете, первую свою премию я получил за…

– Живопись, – вставил я, вспомнив альбом с рисунками.

– Верно. – Мэтр подозрительно посмотрел на меня и засмеялся. – Да, первую свою премию я получил на конкурсе детских рисунков, мне вручили часы. А председатель жюри, пораженный моей самоуверенностью, предрек мне судьбу полковника. Но он ошибся. В швейцарской армии я не поднялся выше рядового, а в жизни – выше писателя. Я писал аккуратно по три страницы в день. Детективные романы, новеллы, радиопьесы. Меня подгоняло честолюбие молодости. Страсть к писательству сделалась единственным смыслом жизни, Особенности поведения человека, что проявились на войне, настолько ужасали мое сознание, что природу их я стал искать в какой-то метафизической субстанции. Этому поиску больше всего отвечал динамизм драматургического жанра. Но больше я пьес не пишу. Драматургия, как и поэзия, требует большого энергетического запаса, а я, как вы видите, мешок с разными хворями…

– Тем не менее вы с таким юношеским нетерпением ждете приезда жены, – не удержался я.

Дюрренматт расхохотался. Дерзость пришлась ему по душе. Я заметил, что дерзость обычно вызывает если не уважение, то, во всяком случае, любопытство. И нередко этим пользовался…

– Меня все больше и больше поражает стихия человеческого безрассудства, – продолжал мэтр. – Весь мир находится во вражде. Может быть, в этом есть свой зловещий смысл, не знаю. Возможно, эволюция человечества есть копия органической эволюции – от рождения к смерти. И вражда эта не что иное, как своеобразная раковая опухоль… Мне очень интересно все, что происходит в России. Возможно, именно оттуда начнут расползаться метастазы всеобщей гибели. Или, наоборот, всеобщее благоденствие как отступление от болезни. Но Россия сейчас главная топка, которая определяет температуру мирового организма. Это очень хорошо, что мы с вами встретились, вы что-нибудь мне расскажете…

И я, по мере разумения, старался рассказать о том, что происходит сейчас в моей стране. Понимая, что общий обзор будет долог и поэтому расплывчат, я решил описать обычный день, скажем, ну… проводника поезда. И не ошибся. Жизнь страны, вмещенная в сарай на колесах, называемый вагон дальнего следования Ленинград – Баку, со всеми своими проблемами – социальными, национальными, экономическими, политическими, – явилась моделью жизни всего государства. Мой ветхий вагон громыхал на стыках изношенных рельсов с тяжелейшим грузом проблем: от Нагорного Карабаха, через пустые полки магазинов, падение нравов и рост преступности, политическую нестабильность и коррупцию к полному развалу страны, занимающей шестую часть суши…