Возвращение к легенде

А вот И. Е. Сулаев, бывший строитель укрепрайона, пишет, что он «с первого же часа» воспринял войну как тяжелое горе для нашего народа. Понятно: он был уже взрослым, не мальчиком. Но, читая эти строки, я вспоминаю свое восприятие «первого часа». Пожалуй, оно было ближе к тому, что испытал школьник. А ведь я тогда тоже был взрослым, мне шел двадцатый год…

Разные люди и разные судьбы. И все-таки в каждом письме в большей или в меньшей степени я вижу отражение нашей всеобщей судьбы: простой, как пуля или кусок хлеба, и невероятно сложной, как человек. Мы все пережили войну, но каждый, кто остался в живых, пережил ее по-своему: так, как сумел, или так, как смог, или так, как распорядились обстоятельства. Поэтому я не удивлялся, когда получал письма, в которых сначала рассказывалось о войне, а затем о своей судьбе, не имевшей уже никакого отношения к моей книге. Я понимал: Перемышль был как бы трамплином — огненным трамплином! — в их жизни; здесь, в этом городе, для них кончился мир, началась война и все пошло по-другому.

Вот одно из таких писем, похожее на роман, — четыре школьные тетрадки, исписанные аккуратным почерком. Письмо прислал Дмитрий Дмитриевич Екимов из Старой Ладоги, что под Ленинградом. Был он когда-то, в середине тридцатых годов, учеником ленинградской военной спецшколы, затем ему присвоили звание младшего лейтенанта и направили в Перемышль, в 197-й стрелковый полк, которым командовал майор Хмельницкий.

Там, на восточной окраине Перемышля, Екимова застала война. Теперь, вспоминая об этом, Дмитрий Дмитриевич как бы заново погружается в настоянный на траве и хвое воздух пригородного леса, ведет своих бойцов на плац, где между деревьями натянут киноэкран, смотрит фильм «Степан Разин», ложится спать, блаженно потягиваясь и думая о том, что завтра, в воскресенье, он с утра пойдет на почту и отправит в Ленинград любимой девушке Вале письмо с обычными словами: «Все в порядке, жди, скоро приеду…» Так было поздним вечером 21 июня. А уже через несколько часов в лесу рвались снаряды и мимо разорванного в клочья экрана бежали бойцы, волоча на себе раненых товарищей…

Екимов пишет удивительно зримо, память у него цепкая, его исповедь читается с огромным интересом. Такова сила фактов. И сила чувства, скрытого под внешним «спокойствием» почерка.

«Хорошо помню командира нашей дивизии полковника Дементьева. Был он уже пожилой, на вид лет шестидесяти, сутуловатый, вроде невозмутимый, но всегда начеку, очень зоркий… Мне он своим внешним видом напоминал портрет Кутузова…». «Нашим полком командовал майор Хмельницкий. Ему в то время было лет 45, может, немного меньше. Невысокого роста, очень подвижный, жизнерадостный, с бойцами простой и общительный, он даже в бою не менялся. Все подчиненные его очень любили. С начала войны он был почему-то всегда в кожаной куртке — в жару, в дождь, в любую погоду. Воевал лихо, как прирожденный воин. Лично водил нас в штыковые атаки — и под Перемышлем и в Виннице… С таким командиром и умирать было не страшно. А где и как он погиб или как сложилась его дальнейшая судьба, я не знаю…». «Хочу сказать о политруке нашей роты Якубенко. Был он также невысок ростом, сухощавый, чуть сутуловатый. Я никогда не видел его улыбающимся. Но был он справедлив и решителен, На коротких привалах не отдыхал, а читал нам сводки Информбюро, выпускал боевые листки. Воевал он храбро…».