Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Оказалось, что Савл Влоб, хотя в глазах его блуждал странный блик, ничего не имеет против здравого смысла. Он объяснил, несколько утишая гнев собеседника, что персонажей вне книг, разумеется, не существует, но что персонажевая психология, ощущение сочиненности своего бытия – реальный, научно установленный факт. Если б пресловутый студент Данилов, замышляя убийство, знал, что либретто его преступления уже года два как написано Достоевским, то, возможно… он предпочел бы начать с автора. Но Данилов, по всей вероятности, не читал «Преступления и наказания», критик же – существо профессионально читающее, читающее до тех пор, пока не вычитает самого себя. Тогда-то и начинается его карьера. Дело в том, что персонажи, конечно, не превращаются в людей, но люди зачастую превращаются в персонажей, то есть служат материалом для людей, выдумывающих людей. Тургеневские Рудин, Лежнев, Базаров, Пигасов потому и впечатляют, что жизнь как бы подтверждает их своими если не двойниками, то приближениями; и, естественно, наиболее впечатляет выдуманный человек именно того, казалось бы, невыдуманного, реального человека, который, найдя свое отображение в книге, чувствует себя им подмененным и удвоенным. Чувство двойной обиды, которую должен испытать человек, совершенно непрощаемо: нельзя примириться с тем, что вот я, реальный, невыдуманный, через десяток-другой лет – под крест и в ничто, а то вот измышленное «почти я», нереальное, будет жить и жить как ни в чем не бывало; но еще не прощаемее сознание, что кто-то, какой-то там автор выдумал тебя, как арифметическую задачу, мало того – решил тебя по ответу, над которым ты сам всю жизнь бесплодно бился, угадал твое бытие, не будучи с тобой даже знакомым, пролез пером в твои сокровеннейшие мысли, которые ты с таким трудом прятал от самого себя. Нужно немедленно опровергнуть, реабилитировать. Немедленно. Особенно надо торопиться так называемым «отрицательным типам»: не оттого ли Тургенева критиковали главным образом Пигасовы, Достоевского – Фердыщенки, а о Грибоедове чаще всех вспоминают в своих трактатах Молчалины.

Теория близилась к своим последним выводам, от которых старый критик предпочел увернуться, бросив навстречу им вопрос:

– Не ведет ли аннулирование бытия критиков к чрезмерному возвеличению писателей, некоей демиургизации человеков, прочим человекам подобных? Короче, какое такое мистическое нечто отличает творца культуры от ее потребителей?

Ответ Влоба был грустен и краток:

– Честность. Единственно – она.

И, вероятно увидев прыгнувшие вверх брови собеседника, с той же грустью пояснил:

– Ну да. Вам разве не приходило в голову, что солнце светит в кредит? Каждый день и каждому из нас одолжает оно свои лучи, разрешает расхватывать себя по миллионам зрачков в надежде на то, что имеет дело с честными должниками. Но на самом деле земля кишит почти сплошь дармоглядами. Все они умеют только брать, вчитывать, зрительствовать и щуриться в кулак. Жадно расхищая россыпи бликов, звуков, лучей, они и не думают о расплате: мазками, буквами, тонами, числами. Никто не смеет взглянуть прямо на солнце: не потому ли, что совесть должников солнца не совсем чиста? Конечно, отдать все, до последнего блика – сверх сил, но постараться быть хотя б посильно, хоть медью за золото, кой-чем за все – это непререкаемый долг всякого, не желающего быть вором собственного бытия. Талант – это и есть элементарная честность

«я» к «не я», уплата по счету, предъявляемому солнцем: живописец цвета вещей оплачивает красками палитры, музыкант за хаос звуков, данных кортиевым спиралям, платит гармониями, философ рассчитывается за мир миросозерцанием. Ведь самое слово τὸ τάλαντον означает: весы. И правильно построенный талант – это непрерывно удерживаемое равновесие между данным извне и отданным вовне, вечное колебание чаш, взвешивающих на себе: оттуда и туда, «мне» и «я». И поэтому талант, – продолжал Влоб истязать собеседника, – это не привилегия и не дар свыше, а прямая обязанность всякого согретого и осиянного солнцем, и отлынивать от повинности быть талантливым могут только метафизически бесчестные люди, какими, впрочем, и полнится земля.

– Что же вы ему на это ответили?

– «Прощайте». Разрешите повторить это и вам. Я – дома.

И, шагнув к темному подъезду, экс-критик стал шарить пальцем по стене, ища звонка. Однако ему не торопились открывать, и я успел доспросить:

– Были ли у вас еще встречи?

– Да. Раза два или три.

– Вы длили спор о критике?

– Нет, с Влобом нельзя ничего длить. Всякий раз он о другом и другой.

– Именно?

– Не помню, право. Один раз он доказывал мне, что вместо изготовления всяких там патентованных средств от зубной боли и насморка науке следовало бы придумать средства от угрызений совести. Ведь вот не отворяет, скотина, хоть ты ему колокольным языком об лоб. В другой раз…

Но в это время из подъезда блеснул свет.

– «В другой раз», сказали вы?