Возвращение самурая

Здесь мне хочется сделать небольшое отступление, потому что, работая над материалами к книге, мне доводилось иногда сталкиваться с такими поразительными совпадениями, о которых просто невозможно промолчать. Одним из таких, можно сказать, совпадений была судьба Алексея Николаевича Луцкого, о котором упоминается в газете «Красное знамя» и который разделил трагическую судьбу Сергея Лазо. Так же, как Василий Ощепков, Алексей Луцкий получил духовное образование, окончил семинарию, но не стал священнослужителем. Он стал кадровым военным, проявил интерес к работе японской разведки во время Русско-японской войны и, окончив курсы при Институте Востока, был послан на двухгодичную практику в Японию. Вся его дальнейшая короткая, но бурная жизнь могла бы служить сюжетом для увлекательного «шпионского» романа – после Февральской революции он связал свою судьбу с большевиками, вел разведывательную работу среди японцев, а также среди белогвардейцев в Харбине, вербовал агентуру среди колчаковцев и в банде атамана Семенова, добывая ценнейшую информацию. Не раз жизнь его, что называется, висела на волоске. Ему было тридцать семь лет, когда он после мучительных допросов и пыток вместе с Лазо и Сибирцевым был сожжен белогвардейцами в паровозной топке. И всего лишь на один миг жизнь столкнула в коридорах японской контрразведки Ощепкова и Луцкого – разведчиков, людей с такими похожими судьбами… Они не знали друг о друге, но делали общее дело, и тот, который остался в живых, вместе с товарищами по «невидимому фронту» как бы подхватил эстафету от погибшего.

* * *

Василий не увидел этой газеты, потому что как раз за неделю до выхода номера из печати переводчика г. Ощепкова приказом по Управлению военных сношений включили в состав двухтысячного военного десанта седьмой японской дивизии на север острова Сахалин.

Он принял это как некий знак, и сердце у него защемило – замыкался какой-то круг его жизни, и думалось, что недаром судьба отсылает его снова в те места, откуда он родом. Может быть, именно там предстоит найти ответ на неотвязный вопрос, как жить дальше, после того как уляжется в России война, после того как покинет русские пределы последний иноземный солдат.

Эту войну называли Гражданской, а Василию она казалась библейской: словно исполнилось пророчество: и восстанет брат на брата. Не раз он задавал себе вопрос: за что именно на Россию, его Родину, обрушилось это страшное несчастье? Он был уверен, что по обе стороны баррикад было немало светлых, чистых душою людей. Но значит, много накопилось ненависти, зла, если и красные, и белые лили кровь друг друга и жертвовали собственными жизнями, только бы утвердить именно свой взгляд на будущее России…

* * *

Вместе с тем Василий чувствовал, что там, на Сахалине, у своих истоков он будет как-то духовно ближе к преосвященному Николаю, чем здесь, в суетном, таком противоречивом во всех своих жизненных проявлениях Владивостоке. И он втайне надеялся на какое-то указание, какую-то еще весть от Господа. Он верил, что это Божественный Промысел вел его по жизни, и готов был следовать ему. Но, видимо, и от него самого требовались какие-то собственные решительные шаги, хотя пока обстоятельства не позволяли ему в полной мере распоряжаться собой.

Он почти не спал в свою последнюю перед отъездом ночь в номере «Тихого океана», а когда наконец задремал на рассвете, картины давнего детства представились ему в полудреме: эвакуация с острова после Русско-японской войны – костры беженцев на морском берегу; заунывная перекличка уходящих и прибывающих пароходов; бабьи причитания и детский плач.

Выплыл из глубин памяти (было или не было?) какой-то бородатый мужик в лаптях, тащивший за собой простоволосую бабу. А та все упиралась, все цеплялась гибкими голыми руками за шею тощей бурой коровенки-кормилицы, которую уж никак было не взять с собой на пароход.

И когда наконец оторвали их друг от друга, замычала корова протяжно и жалобно, и японский солдат походя пырнул ее плоским штыком…

И снова рванулась было к ней женщина с криком: «Ирод проклятый!» – и мужик одной рукой обхватил жену накрепко, другой рукой зажимая ей рот: «Дура, убьют ведь!»

А японец, скалясь, уже взял штык на изготовку, но какой-то седой священник в обтрепанной черной рясе, с большим серебряным крестом на груди, раскинув руки, словно на распятии, заслонил собой их обоих. И только тогда офицер гортанным окриком неохотно вернул солдата в строй караульных…

«Надо же, – просыпаясь, подивился про себя Василий, – сколько лет ничего не вспоминалось, а сейчас возникло это ключевое слово: „Сахалин“, и пошла, пошла память складывать разноцветную мозаику…»