Возвращение самурая

Сказал гость, что охотился на материке, километрах в ста от побережья, и, проверяя капканы, наткнулся под вечер в распадке между сопок на припорошенный землей и жухлыми листьями скелет. Ничего при мертвом не было, но охотник пошарился вокруг и метрах в двух нашел этот сверток. Развернул, а там дощечки какие-то почернелые, и вроде знаки на них непонятные вырезаны…

– Отец сказывал, – продолжала Анна, – мама как про дощечки услышала, затряслась вся, замычала что-то, руки к свертку протянула. Сверток развернули, она как глянула, выговорила с трудом: «Он!» – и со стула на пол сползла… Кинулись к ней – она не дышит… Отец на охотника с кулаками кинулся – еле оттащили.

– Следует потолковать с мужиком этим, – раздумчиво сказал Василий. – Как он на острове-то оказался? Да накормить его надо бы, что ли.

* * *

Охотник от еды не отказался, назвался Григорием, в столовую прошел степенно, до того приладив свой мешок все там же, на лавке, под которой оказалась и охотничья двустволка.

Утолив первый голод и выпив чарку за упокой души новопреставленной Маремьяны, охотник не отказался ответить на вопросы: сказал, что зарыл найденные кости там же, в распадке, связал лыком из двух стволов молодого кедрача крест на могилку. Прочитал над нею единственную молитву, которую знал с детства: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится Имя Твое…»

Бог его знает, отчего сгинул бедолага: то ли болезнь прихватила, то ли медведь задрал, но, по думке Григория, лежали в тайге кости десятка два лет, а вымыли их на поверхность дожди и ручей, что образовался в распадке от дождевой воды. Сверток сохранился, может быть, потому, что лежал на высоком песчаном пригорке меж корней кедра, и в жаркие дни, видать, капала на него кедровая смола, а потом, застывая, хранила ткань от действия влаги и воздуха.

Признался охотник, что предполагал найденными дощечками наутро растопить костерок, а потому пристроил их на том же пригорке подсушиться на ветерке. Однако ночью спалось ему беспокойно, а к утру привиделся парень, длинноволосый, с очами пронзительными, и той тряпкой просмоленной, в которую дощечки были замотаны, аж до рассвета перед глазами охотника маячил. И в том сне была на тряпке кроме женского имени обозначена еще и деревня.

Проснувшись, охотник сообразил, что вроде слыхал про виденное во сне название деревни далече отсюда, в местах, где родился, – в Ярославской губернии. Вздохнув, собрал просохшие дощечки, завернул обратно в тряпицу, сокрушаясь, что остался без горячего брусничного чая, спрятал в потайном лабазе ружье и пустился в путь, на чугунку: судьбина, значит, такая выходит – замешаться в какие-то непонятные дела, в какие-то чужие тайны.

Когда долгим путем, где товарняком, а где и на вагонной крыше, добрался до приснившейся деревни, рассказали ему сельчане о страшной истории Маремьяны-отцеубийцы и сказали, что если где ее и искать, так на сахалинской каторге: таким, как она, там самое место.

Выяснилось во время этого пути, что, промышляя в тайге соболя да белку, пропустил мимо охотник и революцию, и Гражданскую войну, и оккупацию Приморья, и его освобождение. А на кой ему было вникать во все это: чай, соль, мука, оружейный и рыболовный припас были загодя припрятаны в таежных лабазах да избушках, там же вялились впрок обработанные шкурки – можно было месяцами обходить людское жилье.

Снова было у него искушение забросить свою находку куда подальше, но уже без всяких сонных видений не отпускало его что-то, гнала в путь какая-то неясная самому нужда. Да и в родных местах никто его уже и не признавал за близкую родню – дичились его сибирского говора, несвычной одежи, нетутошних привычек, обижались, что не привез ни денег, ни подарков. Так что в любом случае пора было возвращаться в тайгу, ставшую уже настоящим родным домом, туда, к самому Тихому океану.

Обратный путь оказался долгим: снова шел через непонятные фронты, обходил становища каких-то бородатых вооруженных людей, старался не попадаться косоглазым солдатам, говорившим на непонятном языке.

Однако, добравшись до самого океана, зашел Григорий в Николаевск, и там добрые люди вывалили страннику уже весь ворох местных политических и иных новостей.

Острова Сахалин, на котором, выходит, сходились теперь все концы, тоже коснулись большие перемены. Он не был уверен, что Маремьяна осталась на Сахалине после того, как приказала долго жить царская каторга, но все та же непонятная сила вела и толкала его. Он должен был поставить точку в этой непонятной истории и, достав, для страховки в дороге, припрятанное ружье, пристроился за харчи и перевоз помощником кочегара на первый же пароход Доброфлота, идущий на остров.

О том, что Маремьяна стала Колывановой, после многих напрасных расспросов узнал в маленьком кинотеатре у пожилой кассирши. («Ну, Пелагея Яковлевна, – подумал Василий, – узнаю язычок!»)

* * *