Возвращение самурая

За годы учебы заметили и художественные, и борцовские таланты Аркадия Харлампиева и решили, что он должен продолжить образование в Парижской академии изящных искусств. Учиться во Францию он поехал на средства, собранные российскими почитателями его спортивного таланта: в то время он был уже заметен на московских рингах.

Он появился среди профессиональных боксеров, уже имея кое-какие навыки и помимо отцовских уроков: несмотря на предположительное отцовское дворянство, отношение Аркадия Харлампиева к самодержавию было вполне прогрессивным, и еще в 1905 году он тайно обучал правилам самозащиты рабочих катушечной фабрики и железнодорожников Смоленска. Эта спортивная подготовка помогла ему быстро освоиться и среди «первых перчаток» Москвы.

Париж не слишком кружил голову молодому смолянину, и сколь ни изящна была академическая живопись, одною ею в европейской столице было не прокормиться. Выручила наследственная сила и наследственная же бойцовская хватка. Франция, как и вся Европа, увлекалась в то время спортом: велосипедом, английским боксом, американской вольной борьбой. Аркадий предложил свои услуги профессионального боксера парижскому цирку – именно цирковая арена была в то время, пожалуй, единственным местом для состязаний и борцов, и боксеров.

Может быть, и привлекательнее для хозяев цирка было бы выпустить на столичную арену в качестве приманки для публики этакого экзотичного «медведя рюс». Но было бы как-то неловко, если бы чемпионом Франции по боксу (а с самых первых боев дело стремительно шло к этому) стал иностранец. Пришлось взять, как тогда говорили французы, «ном де герр», или, по-нынешнему, псевдоним. Так и появился во французском боксе непобедимый Шарль Лампье.

Надо сказать сразу, что эта громкая слава не соблазняла смолянина остаться «во французской стороне, на чужой планете». Тем более что дома подрастал сын. Он собирался домой и совсем было уже собрался, да неожиданно долгим оказался путь: грянула война 1914 года – Первая мировая.

Аркадий сражался с немцами в составе 186-го Унодомского полка, был награжден орденом Святой Анны четвертой степени, но, будучи раненным, попал в плен… Из лагеря для военнопленных, расположенного вблизи франко-германской границы, он бежал во Францию.

И только к тому времени как Василий Ощепков бродил со своим фотоаппаратом по Сахалину, Аркадий Харлампиев наконец вернулся на родину, уже в Советскую Россию, не без помощи ближайшего соратника Ленина – начальника Всевобуча и ЧОНа (частей особого назначения), председателя Высшего совета физической культуры и Спортинтерна Н. И. Подвойского.

Так, не зная ни друг о друге, ни о будущей (заметьте, читатель!) встрече, шли своими жизненными путями эти два человека. Здесь мы и оставим пока Аркадия Харлампиева, тем более что магическая фраза «А в это самое время…» опять стучится в мой текст и обращает наше внимание еще к одному герою, точнее – мальчику, чья судьба тоже пока движется параллельно жизни Василия Ощепкова, но почему-то всегда сворачивает в сторону за несколько шагов до пересечения с ощепковской судьбой.

Вот и теперь, казалось, снова навсегда обстоятельства далеко разводят Николеньку Мурашова и человека, который когда-то безуспешно разыскивал его, помня о своем собственном сиротстве: сначала он, Василий Ощепков, волею судеб вернулся на землю своего детства – на остров Сахалин, а потом наконец дала о себе знать переменчивость жизни доктора Мурашова – кадрового военного, пришла и его пора вместе с семьей покинуть Владивосток.

Василий Петрович Мурашов был прав, напоминая жене об их кочевой военной судьбе: всего чуть больше года довелось нам прожить во Владивостоке.

Однако во второй половине зимы доктор все-таки отправил меня в школу. Там никого не удивило мое появление в середине учебного года – таких, как я, необычных учеников, было в те времена немало. Не думаю, что мне приходилось тяжелее, чем другим, и что я один среди моих одноклассников начинал все с самого начала. Да и сама школа, поломав с маху всю прежнюю систему образования, все еще находилась в поиске, реформировании и эксперименте.

* * *

Довелось мне учиться и по модной тогда системе Фребеля, и по методу взаимного обучения. Во всем этом, как я сейчас понимаю, все-таки было некое рациональное зерно: несмотря на свои не раз осмеянные впоследствии многими тесты, учительницы-фребелички пытались научить нас осваивать мир не с помощью отдельно взятых учебных дисциплин, а комплексно, в их естественной жизненной взаимосвязи.

Что касается взаимного обучения, то мне оно определенно пошло на пользу: мы, ребята, обучали один другого, не стесняясь друг перед другом ни своего непонимания, ни пробелов в знаниях, а объяснить решение непонятной задачки или трудное правило грамматики часто товарищу по парте удавалось проще и понятнее, чем педагогу.