Возвратный тоталитаризм. Том 2

Абсолютное большинство населения примкнуло к антиукраинской и антизападной кампании действующего режима по мотивам, которые нельзя однозначно охарактеризовать: здесь соединяются прагматический оппортунизм («необходимость» приспосабливаться к наличному социальному порядку, включая пассивную готовность «терпеть», то есть принимать навязанные режимом правила поведения, демонстративной лояльности и самоцензуры) с компенсаторным национализмом и реанимацией

имперского превосходства над другими.

Эту внутреннюю коллизию можно выразить иначе: идеологические интересы социальных групп или слоев[155]

, ориентированных на развитие страны, то есть на западные модели, руководствующихся идеями демократического транзита, а значит – видящих, осмысляющих происходящее в парадигме перестроечной трансформации социалистического общества, вступили в противоречие с «реальностью», то есть с «практическими» или материальными интересами адаптации к сложившемуся и действующему социальному порядку формирующейся деспотии, «мафиозного государства», «плутократического» или «персоналистического» режима, определяющего рамки повседневного существования[156]. За нормативностью

«фактического» положения вещей скрывается признание силы и интересов правящего режима, одержимого заботой самосохранения, удержания власти в своих руках, а следовательно, подавления критиков и оппонентов, с одной стороны, и коллективного оппортунизма общества или населения, с другой. Этот момент важно подчеркнуть: речь идет не о разных мнениях и взглядах разных людей, а о разных мнениях или взглядах одних и тех же людей.

3. Недоверие к социологии

В этом неявном столкновении взгляды либералов, не подкрепленные практическими интересами, готовностью к их отстаиванию и реализации, следует рассматривать как иллюзии самонадеянной «интеллигенции» (вне зависимости от того, кем в социально-профессиональном плане оказывались те, кого к ней причисляют – экспертами, преподавателями, предпринимателями, журналистами, менеджерами). Ложная гордость либералов проистекает из столь же ложного чувства избранности, рожденного еще в советское время из претензий среднего звена бюрократии на автономию и более высокий статус (благодаря образованию и ценности «убеждений»). Но реакция этого «продвинутого» слоя на шокирующую действительность 2012–2014 годов была разочаровывающе «массовидной», повторяющей привычные формы поведения населения в целом: редукция сложности, сведение сложных по своей сути явлений и процессов к простейшим формам объяснения для защиты своих взглядов, самоизоляция, вытеснение («дереализация») всего, что «неприятно» и подрывает коллективную идентичность[157]

.

Недоверие к социологии («не верю я в эти 86 %») стало такой же формулой, как и «Крымнаш»[158]. Оно оказалось условием поддержания социально-групповой идентичности в ситуациях, когда других интеллектуальных средств понимания происходящего нет или они явно недостаточны. Иначе говоря, это не только специфическая форма утраты доверия к средствам познания и интерпретации (конструирования) действительности или проявление характерного для посттоталитарной массы опыта нейтрализации идеологических акций и кампаний власти, но и доминантный для тоталитарных и посттоталитарных обществ механизм негативной идентификации, принципиально важный для понимания их антропологии и культуры[159].

Проблема «утраты доверия» общественности к социологии как к инструменту описания, понимания и интерпретации социальной действительности интересна и в общем смысле, в качестве предмета изучения (как характеристика аномальной социальности). Но она очень важна и для нас самих, для сотрудников «Левада-Центра», поскольку здесь затрагиваются отношения с имплицитным адресатом производимого нами социального знания, с «генерализованным другим», а значит – с теми, от кого исходит социальное признание смысла и ценности научных разработок. Разумеется, процесс познания имеет смысл и чистое вознаграждение в себе самом, но это далеко не всегда (и не для всех) может быть главной составляющей мотивации исследовательской деятельности. Практическая роль знания (включая престиж, социальный статус ученого, осознание важности просвещения, а также обеспечения потребительского спроса на социальную информацию) является условием институционализации социальной науки и устойчивости ее функционирования в среде конкретного общества.