Возвратный тоталитаризм. Том 2

Вторая, несколько более сдержанная: у них неправильная выборка, ошибки в методике и организации проведения опросов, неправильно формулируются вопросы. Надо задавать такие вопросы, которые давали бы «нужный» или «правильный» ответ. Это стереотипная реакция всех недовольных полученными данными, причем она характерна как для кремлевских, так и для либеральных спикеров. В какой-то своей части эта позиция дополняется методической критикой массовых репрезентативных опросов, основывающейся на «нерелевантности» вопросов социологов для населения, озабоченного совсем другими проблемами, нежели те, что представлены в анкетах социологов (В. Воронков, Д. Рогозин). Данную позицию уже давно представляют российские последователи и читатели П. Бурдье, повторяющие его аргументы о неадекватности «количественной социологии», она базируется на концепциях символического интеракционизма или структурного функционализма, действительности «жизненного мира» людей, «культуре повседневности» и т. п. Критика идеологии господства, лежащей в основе больших теорий академической социологии[168]

, в нашем случае воспроизводится в виде отрицания значимости массовых репрезентативных социологических опросов. Это довольно архаическая в эпистемологическом смысле позиция, требующая от социологии адекватного «отражения» полноты реальности. Она характерна в первую очередь для нового поколения претенциозных российских социологов, плохо образованных и не имеющих собственного ресурса – как концептуального, так и «человеческого» или материального – для серьезной исследовательской работы и лишь повторяющих некоторые зады этнометодологической критики в западной социологии 1970–1980-х годов или остатки марксисткой парадигмы.

Третья версия – социологические опросы в условиях авторитарного режима бессмысленны, потому что люди врут, не искренни в своих ответах, «боятся отвечать»[169]

. Такая позиция стала встречаться все чаще в последнее время (у политологов или, скорее, у публицистов, западных наблюдателей). Она не более обоснована, чем другие версии неадекватности или вредности социологических опросов, но для «критиков» кажется более правдоподобной и убедительной, поскольку опирается на свой опыт двоемыслия или общие представления о тоталитарных обществах.

Наиболее яростная обличительная риторика такого рода исходит от «проигравших» в политических кампаниях прежних лет: бывших чиновников или «аналитиков» при ельцинской администрации, оказавшихся в оппозиции к действующему режиму. Но не они – авторы этих мнений, желчными оценками социологии переполнен интернет. Подозрения в заведомой ангажированности (подтасовке социологических данных) отнюдь не продукт интеллектуальной работы или мнение интеллектуальной элиты, напротив, это рефлекс низовой культуры, цинического опыта тривиальности обмана в повседневной жизни, массовой убежденности в тотальной коррумпированности российского общества сверху донизу или, иначе – низкий уровень институционального и межличностного доверия, характерного для тоталитарного и посттоталитарного социума. В какой-то степени такие утверждения строятся не только на латентных представлениях об антропологии обычного человека, но и на инструментализации собственных страхов и комплексов. Никакого обоснования упреков в «ошибках» социологии критикам не требуется, и чаще всего авторы подобных заявлений их и не приводят.