Возвратный тоталитаризм. Том 2

Ресурсы крымской патриотической мобилизации, как показывают данные опросов общественного мнения 2018 года, исчерпаны. Многие наблюдатели, указывая на явные признаки подступающей долгосрочной депрессии в экономике, на рост социального раздражения и массового недовольства, говорят о недооценке протестного потенциала, о надвигающихся политических изменениях в России[203]. Публицисты продолжают гадать о том, что нас ждет после ухода Путина в 2024 году. Радикально настроенные оппозиционеры заявляют об «агонии путинского режима»

[204]. Жесткость суждений и оценок положения дел в России заметно выше у тех, кто раньше, при Ельцине был во власти, но оказался выкинутым или вытесненным оттуда путинской генерацией функционеров, или у тех, кто уехал в последние годы из страны.

Ход мысли рассуждающих в таком духе прост и кажется логически безупречным: недовольство населения снижением уровня жизни рано или поздно (скорее даже в ближайшее время) породит массовые выступления против коррумпированного режима, эрозию легитимности или ее утрату, а это неизбежно приведет к смене власти в результате раскола элит, конфликта интересов влиятельных группировок, составляющих ближайшее окружение Путина, теряющих свои активы из-за санкций, международной изоляции страны, которая будет только усиливаться по мере продолжения агрессивной политики России. Положение дел (в этой картине происходящего) будет усугубляться из-за того, что высшее руководство страны, продолжая свои геополитические игры, постепенно теряет чувство реальности, что грозит ввергнуть страну в военные авантюры, которые не могут кончиться не чем иным, как катастрофой[205]

. В лучшем случае это будет позорный мир, близкий к поражению (как это было в Афганистане или Чечне), или крах экономики, не выдержавшей новой гонки вооружений, разорение населения. В этом рассуждении есть свои резоны.

Эффективность государственного управления явно снижается из-за накапливающейся некомпетентности правящей бюрократии, причина которой – негативные последствия подбора кадров по критерию личной беспринципности и лояльности, не контролируемые и не сознаваемые властью, а также коррупция, разъедающая исполнительскую дисциплину управления, ведущая к скрытой децентрализацией власти[206]. Попытки руководства бороться с этими явлениями путем ужесточения выборочных наказаний отдельных чиновников, перераспределением власти в регионах в пользу силовиков (доля силовиков в региональной администрации постоянно увеличивается) воспринимаются населением с недоверием и никак не влияют на укрепление доверия и легитимности режима. Участившиеся в последние годы показательные процессы против высокопоставленных коррупционеров (как и против протестующих активистов гражданского общества, пользователей интернета) порождают страх и чувство нестабильности внутри бюрократии, но ничего не меняют в самой организации власти и управления

[207]. Перераспределения влияния внутри кремлевских кланов от «экономистов» и «технократов» к «силовикам», становящихся для Путина единственной гарантией его власти и личной безопасности, лишь подчеркивают значение происходящих изменений: ставка делается на стерилизацию выражения недовольства, любых факторов критики режима, дестабилизации сложившегося социального порядка, с одной стороны, и усиление пропаганды, идеологической доктринации населения для сохранения легитимности власти – с другой[208]

.

Трудности концептуального определения путинского режима: поиски термина

Для нашего анализа важно отметить, что в сознании критиков режима моделью для всех случаев быстро нарастающего краха деспотической власти служат события конца 1980-х – начала 1990-х годов (общественное и национальное брожение в СССР, коллапс коммунистической системы и всего соцлагеря, свержение режима Чаушеску и т. п.). Дополнительными аргументами, подкрепляющими уверенность говорящих, могли быть более ранние примеры демократического транзита в Латинской Америке, успешные реформы (после целой серии студенческих выступлений против военных автократий) в Южной Корее, Тайване или быстрота развития событий в арабских странах («цветные революции», «арабская весна»), падение Каддафи, недавние события в Армении и пр. Других аналогий или концептуальных образцов для объяснения «предстоящих событий», кроме «демократического транзита» или «демократической революции», вроде бы нет (причем нет других сценариев и у Путина и его окружения). Поэтому напряженные ожидания «вот-вот начнется» заставляют раз за разом переоценивать силу и смысл отдельных протестных акций и движений[209].