Возвратный тоталитаризм. Том 2

Некоторым оправданием интеллектуальной слабости российского экспертного сообщества может быть то, что и в мировой политологии особого концептуального разнообразия, необходимого для описания и анализа процессов в посткоммунистическом мире, также не было и нет, интерес к ним заметно ослаб вместе с уменьшением ощущения угрозы для Запада, исходящей от СССР. Если отвлечься от явного недостатка информации о том, что происходило в закрытом сообществе соцстран в 1950–1980-х годах, можно сказать, что степень и характер интереса к событиям в соцлагере определялись чувством опасности (военной, идеологической), которую представляли тоталитарные режимы для демократических стран.

В послевоенные годы (с 1950 года по конец 1960-х или даже до начала 1970-х годов) изучение тоталитаризма политологами, историками, экономистами, социологами не было академическим занятием, мотивированным чисто отвлеченным интересом. В условиях послевоенного противостояния двух мировых систем – западной демократии и советского блока – крайне важно было адекватно оценивать потенциал тоталитарного режима, провозгласившего своей миссией уничтожение западного мира, мобилизовавшего все свои ресурсы для создания мощнейшей военной машины, включая готовность применить ядерное оружие, поддерживавшего в разных регионах мира радикальные социалистические движения и партии. Понимание возможных векторов эволюции тоталитаризма требовало работы сразу в двух направлениях. Первое было связано с глубоким исследованием природы тоталитарных систем, истории их возникновения, описания различных типов господства, институциональной структуры и функциональных особенностей организации власти, пропаганды, влияния идеологии, механизмов массовой мобилизации, террора и др. Второе – с анализом способности демократических институтов западных стран к сопротивлению экспансии тоталитаризма и собственному прогрессирующему развитию, готовности к инновациям, изменениям, адекватным ответам на вызовы нового времени – формированию более справедливого общества. Подавление восстаний или оппозиционных движений в соцстранах (Венгрия 1956 год, «Пражская весна», волнения в Польше в 1956, 1967–1968 и 1970–1971 годах, завершившиеся только к 1980 году появлением «Солидарности» и позже введением военного положения генералом Ярузельским) лишь усиливало значимость и своеобразие западных политических институтов – представительской демократии, независимого суда, свободы прессы, гражданских организаций, постоянно апеллирующих к моральной оценке политики, включая политику прошлого.

Реформы 1990-х годов завершились путинским поворотом к агрессивному традиционализму, национализму и экспансионистской внешней политике, ликвидацией многопартийности и свободы коммуникаций, доминированием государства в экономике, шельмованием и подавлением не только оппозиции, но и ее социальной почвы – гражданского общества. Нынешнее нарастание интенсивности и объема государственного насилия, сопровождающееся демагогией и циничной пропагандой (которые тоже должно рассматривать как особый вид насилия), независимыми российскими исследователями воспринимается и описывается как вторичное, сопутствующее явление укрепления авторитаризма. Это, дескать, издержки случайно возникшего, необязательного с точки зрения «логики истории» (или, что то же самое, логики транзита) авторитарного правления, основанного на кланово-бюрократическом распределении сырьевой ренты. Это временная задержка, откладывание прихода демократии. Насилие здесь мыслится как сопутствующий феномен или условие сохранения власти, оно как бы не имеет самоценного или самодостаточного характера, а потому не может считаться конститутивным свойством путинского режима (и не считается таковым). Ничего специфического или особенного, согласно мнению абсолютного большинства российских экспертов или зарубежных политологов, в этом режиме нет[210]. Напротив, немногие другие – критики Путина, маргинальные в силу своей непримиримости – вписывают его режим в ряд крайних форм диктаторских или фашистских систем господства. Но в российском экспертном сообществе такая квалификация расценивается как неприличная резкость публицистов и выход за рамки профессионализма.